– Вот чудак, – ответил Килиа. – Конечно, видел. Потому и спрашиваю. – И, повернувшись к Габисониа, добавил: – Я думаю, это его телка. А ты что скажешь?

– Его, его! В точности такая, как Дата сказал.

– Ну, хорошо, Дата, – сказал Килиа. – Пойди на конюшню, там стоит та телка. Если твоя – забирай, и дело с концом. Ее тут не обижали – кормили, поили, а если бока у нее побиты, так это вор виноват. Как он ее тащил, ума не приложу. Ну, прощай, будь умницей!

Осмотрелся я. Нет, ничего подозрительного, поверь мне, заметить было нельзя. По двору слонялся конюх, у забора дремал полицейский. Открыл я дверь конюшни, смотрю, и вправду – наша телка. К столбу привязана конской уздечкой. Узнала меня, бедняга, замычала. Подошел к ней, погладил и – что ты думаешь? Клянусь честью, ее голубые глаза налились слезами. Ну развязал я ее, снял с нее уздечку, а что делать дальше – не знаю. Веревки я с собой не прихватил, разве думал, что найду ее, а кроме того, так разволновался утром, что совсем не до веревки было. Но догадался снять с себя ремень и обвязать им шею телки. И так двинулись мы из конюшни: я впереди, а Бочолия за мной, подпрыгивает и играет. Подошел к двери, толкнул ее, она не идет. Приналег посильнее – ничего не выходит. Вижу, закрыли с той стороны. Вышел я из себя, развернулся и саданул плечом. Но дверь не сдвинулась с места, толстенная была, крепкая, да, видно, колом подперли ее с другой стороны.

– Что с тобой, Дата Туташхиа? – услышал я со двора чей-то поганый голос. – Не можешь дверь открыть? Ничего, потерпи, потерпи!

– Открой сейчас же, сопляк! – закричал я. – Я пришел сюда не шутки с тобой шутить.

– А никто с тобой не шутит, Дата Туташхиа, – в форточке наверху появилась опухшая морда Килиа. – Так и знай! Ты арестован и перестань кричать.

– Да как ты смеешь, сукин сын, у меня бумага от наместника. И Мушни Зарандиа покажет тебе, где раки зимуют!

– Мушни Зарандиа далеко отсюда, за прокламациями гоняется. А на бумагу свою можешь плюнуть. Разве ты не знаешь, что в Тифлисе теперь новый наместник и он не отвечает за бумаги своего предшественника.

– Совести не было ни у отца твоего, ни у деда твоего! – крикнул я. – И ни у кого из рода вашего с первых дней после потопа. Откуда же ей взяться в таком негодяе, как ты?

– Из восьми лошадей, что стояли в этой конюшне, Дата Туташхиа, шесть угнал ты, из них две были мои кровные. Где же была твоя совесть, когда ты отнимал у своего земляка и единоверца лошадей и продавал их туркам? То твоя совесть, или отца твоего, или деда, или всех твоих предков после потопа?

– Да не угонял я тех лошадей, – сказал я. – Могу поклясться. Только болтаешь зря! Втемяшилось в твою тупую голову! И ничего доказать нельзя. Вы все одинаковые кретины – что Паташидзе, что ты… Как близнецы. Разве вас разубедишь…

В действительности было так: Титмериа угнал из конюшни лошадей, а потом подарил их мне. А у меня долг большой был, ростовщику Каже Булава. И потому лошадей я туркам в Натанеби продал. Что правда, то правда.

Через некоторое время они открыли все же дверь и крадучись стали заползать в конюшню. Было их человек, кажется, восемь, и у всех маузеры в руках. А я перед ними один, и ничего, кроме ремня, привязанного к телке, как ты сам понимаешь, нет. Правда, стоило бы мне гаркнуть как следует, у половины из них душа в пятки ушла. Знаю, пробовал не раз.

– Руки вверх! – крикнул торчащий в дверях Килиа.

– Ждите, еще ноги подниму! – Связываться сейчас с ними было бесполезно, и я добавил: – Нечего дурака валять, несите кандалы и кончайте поскорей вашу волынку.

Обрадовались, как дети, засуетились, притащили кандалы, надели мне на ноги и снова закрыли за собой дверь.

До ночи просидел я в конюшне. А когда стемнело, вывели оттуда бесшумно и завели в кабинет Килиа. Когда мы по лестнице шли, они звука не издали, только шептались – боялись, видно, как бы кто-нибудь о моем аресте не узнал. А я уже и сам догадался, что этот трюк с телкой не такой идиот, как Килиа, придумал. Но сердце подсказывало, что прорвусь и уйду. Ты знаешь, сердце меня не обмануло. Не только сам ушел, но и телку с собой увел. Вот как кончилась эта история, кто нашу Бочолию украл, да и кто всю эту кашу заварил, я и по сей день не знаю. Последний десяток лет трудно мне стало. Видно, умный человек взялся меня ловить. Куда умней меня. Узнаю, кто это, – получит от меня в подарок лучшего скакуна на Кавказе. Быть посему.

Что произошло с ним в полиции и как он оттуда вырвался – о том не любил рассказывать Дата Туташхиа. Сколько лет после этого он провел в абрагах – тоже не вспомню теперь точно. Но именно в это время я услышал от него эту историю.

Чуть стемнело, в полиции появился полковник Сахнов. Уселся в задней комнате, что была за моим кабинетом, и приказал:

– Килиа, приведите Туташхиа. Подготовьте его как положено. А я выйду к вам тогда, когда сочту необходимым.

Ничего себе, в хорошенькое положеньице я попал. Как ни вертись, сухим из воды не выйдешь… Когда получил я этот приказ, выходило, что Сахнов без Зарандиа и шагу ступать не будет. А теперь действует один Сахнов. И случись что не так, полковник умчится в свой Петербург, а с меня тут три шкуры сдерут, и виноват буду я один. Ну, а в случае удачи Сахнов все себе припишет; мне, может, тоже что перепадет, но Мушни останется с носом. Правда, Мушни за славой не больно гонится, но все равно не будет он доволен.

Но рассуждать не положено, я маленький человек и должен выполнять приказы полковника Сахнова. А один приказ я с первых же шагов не понял – Дата Туташхиа ведь не гимназист, к чему же я должен его готовить? Так прямо и спросил полковника. И получил ответ:

– Всыпать ему пятнадцать розог!

– За что, господин полковник?

Услышал громовый хохот – такой, что стены задрожали. Конечно, глупо было спрашивать, разве я сам не понимаю. Но вырвалось помимо моей воли потому, что если Дата выскользнет из наших рук, то до Сахнова он, возможно, не дотянется, но отыграется не только на мне, но и на моих детях. Но объяснять, этого я не стал. Вышел из комнаты и послал полицейских за Туташхиа.