В сети главным действующим лицом становится активная личность, вокруг которой формируются союзы и коалиции. Творец выстраивает вокруг себя нужную структуру подобно тому, как композитор творит мелодию. Структуры в сетевом мире изменчивы, они не живут долго. Изменяются задачи — и рассыпаются вчерашние союзы, и возникают новые. Структуры в этом мире играют подчиненную роль, они возникают и распадаются по воле их творца.

В смутное время неимоверно вырастает способность энергичной личности влиять не только на свою судьбу, но и на жизнь целых стран — и все благодаря сетевой организации. Именно сети являются наиболее успешными и конкурентоспособными проектами в экономике, финансах, в культуре. Они все громче заявляют о себе в политике, вытесняя умирающие иерархические структуры — партии. Вот вам пример: бесформенное на первый взгляд, движение антиглобалистов добивается поразительных успехов. Даже в военной сфере сети торжествуют.

Но, создав хвалебную песнь сетям, прибережем напоследок каплю яду. Сети очень действенны и незаменимы для разрушения старой системы и для проникновения нового в старый мир. Но сами по себе они совершенно беспомощны, когда речь идет о закреплении завоеванных позиций. Они не могут превратить новое в господствующий уклад. А вот если сеть дополняется иерархией — тогда другое дело.

Вот мы и закончили портрет постиндустриализма. Пора сказать главное: — это не эпоха в жизни человечества. Его время исторически кратко. Он — лишь преддверие Великого Перехода, точки исторической бифуркации.

В этом смысле Фрэнсис Фукуяма был прав: постиндустриализм означает конец истории. Но истории в обычном понимании слова. Постиндустриализм открывает дверь в Неведомое, и оно может кончиться совершенно непредсказуемым образом. Пока же мир живет в смутное время. Это — время стремительных, но очень странных и неоднозначных перемен. Время невероятных исходов. Непредсказуемых событий. Время неясного будущего. Пора, когда все еще можно поправить.

ГЛАВА 2. НЕЙРОНОМИКА: ЖИЗНЬ В СТИЛЕ action

Конец привычной экономики

На смену постиндустриализму придет Нейромир.

Он преодолеет старую экономику. Уже не деньги, а смыслы станут диктовать скорости и направления изменений.

Экономика, в конечном счете — умение самым эффективным образом использовать ограниченные ресурсы, которых на все не хватает. Технология, в свою очередь, снимает эти ограничения. В Нейромире технология побеждает экономику! Но отношения между людьми, связанные с продуктами и услугами, остаются. Просто все в них меняется. Черты грядущего все яснее проступают в сегодняшнем дне.

Сегодня совершенно очевидно, что бизнес как таковой, читатель, уходит в прошлое. То, что мы увидим в этом веке, будет здорово отличаться от мира, привычного нам по прошлому столетию.

Первым дуновения перемен почувствовал русский белоэмигрант Евгений Месснер. Занимаясь военным делом, он в середине пятидесятых годов совершил поразительное открытие. Оказалось, что эпоха «правильных» войн с иерархически организованными армиями, централизованным управлением, планами сражений и исключительно огневым поражением врага уходит. На место их пришла мятежевойна. В ней совершенно неважно, чем ты поражаешь неприятеля, ломаешь его волю к борьбе или толкаешь на капитуляцию. В ход идет все — разложение тыла оппонента пропагандой, развращение его молодежи модами и музыкой, террор, подрыв экономики, политические движения. Главное — добиться цели любым путем, комбинируя разные «средства поражения». Мятежевойну ведут исключительно сети, а не пирамидально-командные структуры. Ячейки сети или роя оказываются проворнее, изобретательнее, смелее бюрократических машин и старых дивизий. Сам того не ведая, Месснер заглянул за постиндустриализм, вглубь ХХI столетия. Уже не в войну, а в саму жизнь.

К чему мы идем? Раньше шло обособление различных сфер человеческой деятельности. Схематично дело выглядело так: в основе лежала культура, своеобразный инкубатор структур, библиотека форм, активатор технологий. Из этой «библиотеки» и политика, и бизнес извлекали какие-то фрагменты, приспосабливали их для своих нужд. Скажем, еще шесть-семь веков на Западе никто и в толк не смог бы взять само понятие «ссудного процента». Господствовала иная форма экономики: я тебе дал денег как другу и хорошему знакомому. Ты мне эти деньги возвращаешь, и я получаю право когда-нибудь о чем-нибудь тебя попросить. Подобный порядок до сих пор бытует в мусульманском мире. В несколько превращённой форме мы встречаем его в «Крестном отце» Марио Пьюзо, когда мафиози говорит булочнику: я тебе помогу и решу твои проблемы. Но однажды настанет день, когда я тебя попрошу сделать что-нибудь для меня. Мафия представляет из себя архаичный уклад в современной рыночной экономике.

Но вот появляется значительный класс людей, у которых есть свободные деньги. Они могут дать их взаймы, но никаких услуг от должников им не нужно. Они заменяют будущую услугу условием: взяв у меня в долг, ты должен вернуть мне больше денег. Взял сто золотых — верни сто десять. Возникает ссудный капитал. Совершенно неслучайно он оказался в руках евреев: ведь они оказались выброшенными из католической средневековой цивилизации, где остальные были единоверцами, членами общины, товарищами по цеху или гильдии, и потому правила «экономики дружбы» на них не распространялись. Еврей — не друг, а иноверец. И за деньгами к евреям поначалу приходили такие же выкинутые из привычного общества люди. Понятное дело, люди со специфическими, мягко говоря, привычками и наклонностями. А поскольку доверие ушло, развилась форма залога. Хочешь взять бабки взаймы? Оставь в залог что-нибудь ценное. Заложи какую-то вещь у меня — а потом приди и выкупи, заплатив больше той суммы, которую получил под залог. Таким образом, человеческие взаимоотношения в экономике, элемент культуры, перешли в совершенно отчужденную форму, отделившуюся от культуры.

Другая иллюстрация — пример тамплиеров, рыцарей Храма. Некогда они выступали ударным отрядом Римской церкви, особо приближенной к ней силой. Осененные печатью Папы, они слыли людьми безупречной репутации. Для того, чтобы облегчить паломничество христиан ко Гробу Господню и возвращение назад, тамплиеры принимали у странников деньги, скажем, во Франции и отдавали их в Иерусалиме, куда они приходили. И потому даже если путники подвергались нападениям разбойников с большой дороги, они говорили: ребята, да у нас ничего с собой нет. Отсюда родился вексель. Он возник из культурного феномена: соединения паломничества с непререкаемым авторитетом тамплиеров и их разветвленной сетью. Но дальше вексель полностью утерял культурную основу и превратился в экономический инструмент, когда каждый может выдать вексель каждому, и весь вопрос состоит лишь в обеспечении бумаги.