Республика – не что иное, как абсолютная монархия, ибо безразлично, называется ли монарх государем или народом: оба они – «величества». Именно конституционный строй ясно показывает, что никто не может и не хочет быть только орудием. Министры первенствуют над своим господином – государем, депутаты – над своим господином – народом. Тут, значит, уже по крайней мере свободны партии, именно – партия чиновников (так называемая народная партия). Государь вынужден подчиняться воле министров, народ плясать под дудку палат. Конституционализм шире республики, ибо он – разлагающееся государство.

Э.Бауэр отрицает (с. 56) то, что народ в конституционном государстве «личность»; значит, он является таковою в респуб­лике? В конституционном государстве народ партия, а партия ведь личность, если вообще может быть речь о «государствен­ной» моральной личности (с. 76). Дело в том, что моральная личность, как бы она ни называлась – народной партией, народом или «господином», – ни в каком случае не личность: она – призрак.

Далее Э.Бауэр продолжает (с.69): «Опека – характерная черта правительства. Но она еще более характерная черта народа и народного государства; вообще – опека характери­зует собой всякое господство. Народное государство, «соеди­няющее в себе все совершенство власти», «абсолютный власте­лин», не может допустить, чтобы я достиг силы и могущества. И какая химера не называть более «народных чиновников» «слугами, орудием», потому что они «выполняют свободную, разумную законодательную волю народа» (с.73). Он полагает (с. 74), что «единство может быть достигнуто в государстве только тогда, когда все группы служащих подчинятся взглядам правительства»; но его народное государство тоже должно обладать «единством», так как же может отсутствовать в нем подчинение народной воле?

В конституционном государстве все правительственное здание покоится на правителе и его образе мыслей (с. 130). Как же это могло бы быть иначе в «народном государстве»? Разве и в нем не управляет мною образ мыслей народа, и есть ли для меня разница в том, завишу ли я от взглядов государя или от образа мыслей народа, от так называемого общественного мнения? Если зависимость – то же, что «религиозная связь», по верному определению Э.Бауэра, то в народном государстве для меня верховной властью, «величеством» (ибо «величест­во» – истинная сущность и Бога, и государя), будет народ, к которому я отношусь религиозно. Как и суверенный правитель, суверенный народ тоже недосягаем для закона. Вся попытка Э.Бауэра сводится к подмене одного властителя другим. Вместо того, чтобы стремиться освободить народ, ему следовало бы додумать о единственной свободе, могущей быть осуществлен­ной, – о своей свободе.

Наконец, в конституционном государстве абсолютизм вступает в борьбу с самим собой, так как он здесь раскалыва­ется: с одной стороны – правительство, а с другой стороны – народ желает быть абсолютным.

И эти два абсолюта уничтожают один другого.

Э.Бауэр ратует против того, чтобы правитель назначался по происхождению или по случайности. Но если «народ станет единой властью в государстве» (с. 132), то разве в нем мы не будем иметь случайного властелина? Что такое народ? Народ всегда был только телом правительства, это – многие «под одной шляпой» (шляпой монарха), или многие, объеди­ненные под одной конституцией, конституция же – государь. Государи и народы до тех пор будут существовать, пока оба не падут одновременно. Если под единой конституцией объедине­ны различные «народы», как это было, например, в древнеперсидской монархии и наблюдается теперь, то эти «народы» считаются «провинциями». Для меня во всяком случае народ – случайная власть, стихийная сила, враг, которого я должен одолеть.

Что следует представлять себе под «организованным» народом (там же)? Народ, «который уже более не имеет правительства», который сам собою правит. Следовательно, такой народ, в котором уже не выдвигается никакое я, который организовался посредством остракизма. Изгнание всех и всякого я (der Iche), или остракизм, делает народ самодержцем.

Говоря о народе, вы не можете не говорить о государе, ибо народ, желающий быть субъектом и творить историю, должен, как все действующее, иметь голову, или «верховную главу». Вейтлинг это излагает в «Трио», а Прудон заявляет: «Общест­во, так сказать, безголовое не может существовать» (Une societe, pour ainsi dire acephale, ne peut vivre) [49] .

Нам постоянно говорят теперь о «гласе народа» и хотят, чтобы «общественное мнение» господствовало над государем. Конечно, «глас народа» одновременной «глас Божий», но есть ли от них обоих какая-нибудь польза, и «глас властителя» (vox principis) не есть ли также «глас Божий»?

При этом случае напомним о «националистах». Требовать от тридцати восьми государств Германии, чтобы они действова­ли как одна единая нация, – равносильно бессмысленному требованию, чтобы тридцать восемь пчелиных роев под предво­дительством тридцати восьми пчелиных маток соединились в один единый рой. Пчелами они все останутся, но объединяются и соединяются они не просто как пчелы; рой – соединение подвластных, подданных пчел с правящими матками. Пчелы и народы – безвольны, и ими руководит инстинкт их маток.

Указывать пчелам на их «пчелиный дух», в силу которого они все равны, вот что было бы равносильно ревностному указыванию немцам на их «немецкий дух» (германство). Не­мецкий национализм в том именно и сходен с пчелинством, что заключает в себе необходимость расколов и обособлении, не доходящих, однако, до последней крайности, где проведенный вполне принцип сепаратизма совпадает с концом его, с отделе­нием людей друг от друга. Хотя германство распадается на различные народы и племена, то есть пчелиные рои, но каждый отдельный человек, входящий в состав немецкого племени, столь же бессилен и безвластен, как отдельно взятая пчела. И все же лишь единичные лица могут вступать в союз друг с другом, и всякого рода международные «союзы» были и будут чисто механическими соединениями, потому что элементы, вступающие в союз, – безвольны. Только с последним, конеч­ным обособлением прекращается обособление и переходит в соединение.

И вот националисты и стараются создать абстрактное, безжизненное единство пчелиного роя, единичные же личности будут бороться за единство, самостоятельно желаемое, – за союз. Отличительная черта всех – и реакционных – направле­ний – стремление создать нечто вообще, абстрактное, воздвиг­нуть пустопорожнее, безжизненное понятие, тогда как единич­ные стремятся освободить здоровую и жизнеспособную осо6ь от бремени всеобщности. Реакционеры очень хотели бы, чтобы из-под земли вырос по их мановению народ или нация, единич­ные же личности имеют лишь себя в виду. По существу, оба направления, составляющие теперь злобу дня, то есть восстановление провинциальных прав старинных племенных подраз­делений (на франков, баварцев, лужичей и т. д.) и восстановле­ние единой национальности, совпадают. Но немцы только тогда придут к соглашению друг с другом, то есть объединятся, когда отбросят свое пчелинство и разрушат все свои пчелиные ульи; иными словами, если они перестанут быть только немца­ми, только тогда им и удастся образовать «немецкий союз». Не возвращения к своей национальности, не возврата в утробу матери должны они добиваться в целях своего возрождения, а возврата к себе самим. Как смешно и сентиментально, когда немец протягивает руку другому немцу и пожимает ее со священным трепетом лишь потому, что тот «тоже немец»! Большое достоинство! Но, конечно, это будет казаться трога­тельным лишь до тех пор, пока будут еще мечтать о «братстве», то есть будут еще пронизаны «семейственным образом мыс­лей». Националисты, стремящиеся создать огромную семью немцев, не могут отрешиться от суеверия «пиететности», «братства», «детских чувств», от всякого рода иных елейных, почтительных фраз, то есть от семейного духа.