Ему показалось, что она задышала быстрее.

— Какая там еще новость?

— По телефону не скажу. Повидаться нужно. Она молчала.

— Повидаться нужно сейчас, — настойчиво повторил Леонид.

Ее голос звучал теперь немного ласковей, мягче.

— Завтра приходи… В это время… Сегодня не могу.

— Завтра я, Клавочка, не получу увольнения. Снова молчание. Поет в трубке музыка, звучат невнятные голоса, потрескивает качающийся шнур.

— Сказано — не могу. Занята я до поздней ночи… Но он чувствовал — она поколебалась, ей хочется скорей узнать, что это за важная новость.

Отпросись. Все равно — пока не придешь, ждать буду у твоего дома.

К ресторану подойди, выбегу к тебе…

Ждать буду у твоего дома! — настойчиво повторил Жуков.

Она знала, что Леонид настоит на своем. Взглянула на стрелки часиков у запястья. Что ж, время еще есть… И очень важно узнать — что это за новость такая…

— Ладно, сейчас приду, — отрывисто бросила Шубина в трубку…

Жуков только еще приготовился было ждать, прохаживаясь у сводчатых, старинной кладки ворот в глубине узкого переулка, когда из-за поворота показалась Клава, деловито, словно не замечая его, направилась к дому.

Леонид бросился к ней. Не поздоровалась, не подала руки.

Ну, говори — в чем дело?

А разве к тебе не зайдем?

Некогда мне.

— Хоть на минутку! На улице говорить не буду. Молча она вынула из сумочки ключ. Свернула в ворота, остановилась под аркой, отперла низкую, покрытую облупившейся краской дверь, рядом с тщательно, как всегда, занавешенным окном.

Она пропустила Жукова вперед, в пахнущий духами и сыростью полумрак. Щелкнула выключателем, машинально оправила покрывало на кровати, не садясь, не снимая шляпки, вопросительно смотрела на Леонида.

Он подошел к столу, бодро извлек из пакета бутылку портвейна, банку мясных консервов, поджаристый, свежий батон. Складным ножом, вынутым из кармана брюк, начал открывать консервы — вкусно запахло мясом, сдобренным лавровым листом. Не в первый раз приходил он так, с угощением, к Клаве… Правда, говорит, что торопится, но обстановка покажет…

— Напрасно стараешься, — презрительно, вызывающе сказала она.

Леонид оставил банку полувскрытой, стремительно шагнул к ней.

— Да не сердись ты… Отпраздновать хочу с тобой вместе…

Привлек ее к себе — слабо сопротивлявшуюся, смотревшую ждущими, увлажненными глазами. Прижался горячим ртом к уклончивым мягким губам.

Я, Клавочка, нынче большое дело сделал.

Решил, значит? Уедем отсюда? — Она смотрела недоверчиво, с тоскливой надеждой.

На флоте остаюсь. Рапорт подал сегодня… Ты послушай, все тебе объясню… Хочешь — пойдем хоть сегодня в загс — закрепить это дело.

Она вырвалась, отступила. Всматривалась, словно еще не поняв.

Шутишь, Леня?

Нет, Клавочка, не шучу. — Сказал это спокойно, твердо, хотел снова обнять, но она отступила еще дальше.

Я душой с морем сросся, с флотом сроднился навсегда. Пойми — не могу я с кораблями расстаться. Но и без тебя мне тоже не жизнь.

Уходи! — вскрикнула Клава.

И вдруг надломилась, припала к нему сама, боль и тоска захлестнули голос.

— Ленечка, в последний раз Христом-богом молю, уедем отсюда! Ты свое отслужил, вышел твой срок.

Я работать буду, хорошей, верной буду тебе женой… Только уедем! Пожалей ты меня. Больше сил нет здесь жить. Наденешь гражданское, Леня, возьмешь билеты на поезд — поженимся в тот же день…

— Я с кораблей уйти не могу. Последнее мое слово, — глухо, с непреклонной твердостью сказал Жуков.

Она грубо вырвалась, хотела ударить с размаху, он едва успел защитить лицо.

Убирайся! Видеть тебя не хочу! Мальчишка, нищий матрос!

Ты пойми, Клава…

Ненавижу! — Она оперлась руками о стол, ее голос звучал теперь ядовитой насмешкой. — Я другого найду, не такого, как ты, настоящего мужа.

Обида, ревность охватили его.

Может быть, у тебя еще кто есть и теперь? — Не узнавал своего голоса, не заметил, как очутился в кулаке схваченный со стола нож. — Тогда смотри, Клавка!

Не твоя это печаль! Убирайся! — Надвигалась — обезумевшая, постаревшая, злая. Бросил нож на стол, шагнул к двери.

И уйду! И никогда не вернусь к тебе больше!

Рывком распахнул наружную дверь, с силой захлопнул. Не видел, как, оставшись одна, Клава пошатнулась, припала лицом к скатерти, залилась сердце надрывающим плачем… А потом подняла голову, взглянула на часы и бросилась к зеркалу на стене, привычными движениями стала припудривать мокрое от слез лицо…

Темнело, зажигались редкие фонари на улицах и на бульварах. Загорались там и здесь окна квартир, светились жидким золотом над брусчаткой улиц.