А если смотреть с Запада? Разве не представляется Восток и все, с ним связанное, глубоко враждебным, и разве не хочется уйти, пуститься в путь, разве не чувствует себя сейчас каждый человек Кода древним иудеем в египетском плену, когда уже сказал фараон «отпускаю народ твой», и можно идти в пустыню, но Моисей медлит, он куда-то отлучился, а люди, собравшись, переминаются с ноги на ногу, ждут слова «вперед!», но голос с неба молчит, да и нет ведь никакого неба, и голосу раздаться неоткуда…

Людмила прислушивалась к себе и ощущала какие-то толчки, будто ребенок шевелился в ее чреве, и, как десять лет назад, она не понимала, чего он хочет, и было ей сладко и страшновато. Это Андрей. Людмила не сомневалась, что невидимая связь между нею и сыном не прервалась с его уходом, только поэтому она смогла выдержать, знала, что нужно не метаться, но — ждать. И только поэтому она не сошла с ума, когда вслед за сыном ушел Мессия. Она чувствовала, что потеря не окончательна, что скоро придет и ее черед отправиться следом, этого момента она ждала, стоя у окна и глядя на редкие розовые облачка, освещенные заходящим солнцем и похожие на свиные хвостики…

По телевидению передали, что в Москве люди выходят из домов и идут в сторону Красной площади — большинство налегке, но многие катят тележки, несут тяжелые сумки. Во многих городах Европы и Америки происходило то же самое. А здесь, в Израиле — об этом передали еще днем, — люди шли в Иерусалим, шоссе номер 1 стало похоже на живую ленту. Молодые шли пешком, не оставив проезда для транспорта, и стариков везли по старой дороге через Бейт-Шемеш…

Люди были подобны леммингам, совершающим самоубийство, толпами бросаясь в океанские волны. Люди Кода действительно казались закодированными — зомби, как сказал комментатор одной из программ телевидения Дели. Людмила смотрела репортажи по всем восьмидесяти каналам, и это слово на фоне живых лент, тянувшихся к Стене плача в Иерусалиме, на Капитолийский холм в Вашингтоне, к Собору святого Петра в Риме, к Эйфелевой башне в Париже, на центральную площадь в любой деревушке Европы и Америки, это убивающее все живое слово «зомби» запомнилось Людмиле просто потому, что остальные слова англоязычного комментатора остались непонятными.

Почему я не со всеми? — спросила она себя наконец. И сама же ответила: потому что жду сигнала. Андрей или Мессия, а может, и Илья-первый должны позвать меня.

Ей принесли ужин. Официант — бородатый, в кипе, и не такой уж молодой, со странным трагическим блеском в черных глазах — поставил перед Людмилой поднос с салатами и куриным крылышком, помедлил у двери и, наконец, решился сказать:

— Госпожа, Дом Мессии пуст. Исход начался, и мы прежде всего слуги Всевышнего, а потом уж…

— Я знаю, — сказала Людмила. — Но я не могу уйти со всеми…

— Я знаю, — в свою очередь подтвердил хасид. — Я всего лишь хотел сказать, что холодильники на кухне полны, и еды хватит надолго. Есть свет, идет вода… И я… все мы… очень надеемся, что твое одиночество не затянется, и Он позовет тебя.

— Скажи мне, — Людмила хотела дотронуться рукой до этого человека, может быть, последнего, кого она видит, но не сделала этого — хасид не понял бы жеста, счел бы его кощунством, — скажи, тебе не жаль оставлять все это (она неопределенно повела рукой) и уходить неизвестно куда… неизвестно зачем… а здесь все останется тем, кто не воспринял Кода, и земля станет другой, и эта страна тоже. Так трудно было строить государство, и так легко покидать?

— Хасиды никогда не говорили, что государство нужно строить. А наши братья из «Натурей карта» никогда в нем и не жили, предпочитая галутную Палестину. Ты это знаешь. Только приход Мессии дает евреям право иметь свое государство на Земле обетованной.

— Вот эта земля…

— Мы думали так. Мы не понимали Всевышнего. Слова Мессии открыли глаза на промысел Божий. Мы все еще в плену египетском. Перед нами пустыня. И никто не знает, где находится земля, текущая молоком и медом. Моше рабейну еще не повел нас. То, что записано в Торе, — было. Коэлет сказал: ничто не ново. Это так. Но ничто не повторяется в точности.

— Ты не ответил, — Людмила прерывисто вздохнула. — Я спросила: тебе не жаль?..

— Жаль. Мы жили здесь, мы мучились здесь. И думали, что это дом наш. Но ведь и сыновья Яакова в земле египетской думали так же. Пока их не разбудил Моше.

— Но тогда был плен, и был фараон, который не отпускал народ твой, а сейчас…

— История повторяется, госпожа.

Хасид отступил за дверь и тихо прикрыл ее с той стороны.

Есть не хотелось, Людмила пощипала курицу, попробовала салат из кукурузы с ананасом. Она вслушивалась в себя, ждала, что Мессия позовет, наконец, но в душе было пусто, и она не хотела включать телевизор, чтобы не видеть этого бегства, этих людских рек — так не могло продолжаться долго, даже несколько часов, что-то должно было произойти.

Открыв глаза и еще не поняв, где находится, Муса Шарафи прежде всего инстинктивным движением выбросил вперед правую руку, чтобы защитить себя от удара. Рука встретила пустоту, и Муса подумал, что сейчас упадет. Это было невозможно — он и так лежал на спине, а над ним сияло небо такой ослепительной синевы, что Муса лишился бы зрения, если бы мгновенно не зажмурился.

Муса не умел бояться, инстинкт самосохранения рождал в нем иные эмоции — гнев, жестокость, желание мстить. Если он не боялся людей — самых страшных созданий Аллаха, — то ни чужое небо, ни чужое солнце не могли вызвать у него не только паники, но даже недоумения.