Друзья в нужде. Иногда мы замечаем, что кто-нибудь из наших друзей больше принадлежит другому, чем нам, что его деликатность мучится при этом решении и что его самолюбие не способно на это решение. Тогда мы должны сделать ему облегчение и освободить его от себя. Это же мы должны сделать и тогда, когда мы усваиваем такой образ мыслей, какой был бы вреден для него. Наша любовь к нему должна побудить нас хотя бы с помощью несправедливости сделать так, чтобы он с чистой совестью разошелся с нами.

Эти маленькие истины! «Вы знаете все это, но вы никогда не испытывали этого, и я вашего свидетельства не принимаю! Эти “маленькие истины”,, они кажутся вам маленькими, потому что вы купили их не своею кровью!» – Но разве они бывают великими потому, что заплатят за них очень дорого? А кровь всегда очень дорога! – «Вы думаете? Как дорожите вы кровью»!

Потому и уединение! – А: Так ты опять идешь в свою пустыню? – В: Среди многих я живу, как многие, и мыслю не так, как я; спустя некоторое время я чувствую, что как будто бы хотят изгнать меня из меня самого и похитить мою душу, и я становлюсь зол на каждого и боюсь каждого. Пустыня мне необходима, чтобы снова сделаться добрым.

Под южным ветром. – А: Я больше не понимаю себя. Еще вчера во мне было так бурно, но зато так тепло, так светло! А сегодня все спокойно, широко, грустно, мрачно, как лагуны Венеции; я ничего не хочу, я дышу глубоко и, однако, внутри у меня такая досада на это «ничего не хочу», так плещутся волны туда и сюда в море моей меланхолии. – В: Ты описываешь маленькую приятную болезнь. Ближайший норд-ост исцелит тебя от нее! – А: Почему же!

На собственном дереве. – А: Ни у одного мыслителя я не нахожу в мыслях столько для меня удовольствия, как в своих собственных; конечно, это ничего не говорит об их ценности, но я был бы дураком, если бы я пренебрег вкуснейшими для меня плодами из-за того, что они случайно растут на моем дереве. И однажды я был таким дураком. – В: Другие наоборот, но это тоже ничего не говорит о ценности их мыслей, вернее – против их ценности.

Последний аргумент храброго. – «В этом кустарнике змеи». – «Хорошо! Я пойду и перебью их». – «А если ты сделаешься их жертвой, а не они твоей?» – «Что ж!»

Наши учителя. В юности берут себе учителей и руководителей из современных и из того круга, с которым сталкиваются. Мы имеем бессознательную уверенность в том, что современность должна иметь учителей, которые для нас более пригодны, чем для всякого другого, и что мы должны найти их без больших затруднений. За это ребячество приходится рассчитываться позднее большими выкупными деньгами: приходится на себе нести наказание за своих учителей. Тогда начинают искать настоящих руководителей кругом во всем мире, в том числе и в минувшем, но бывает уже поздно. И, что хуже всего, мы узнаем, что они жили в то время, когда мы были молоды, и что мы тогда ошиблись.

Злой принцип. Платон отлично описал, как философски мыслящий человек, внутри каждого существующего общества, должен иметь значение человека во всех отношениях самого нечестивого: будучи критиком всех обычаев, он должен являться противоположностью нравственного человека. И если он не простирает своих требований так далеко, чтобы стать законодателем новых обычаев, то остается в воспоминании людей в виде «злого принципа». Отсюда мы можем понять, как довольно слабомыслящий и склонный к новизне город Афины ценил Платона еще при его жизни; что удивительного, если философ этот, который, как он сам говорил, в самом теле имел «политическую жилку», трижды производил опыты в Сицилии, где, по-видимому, разрасталось общегреческое средиземное государство? В этом государстве и с его помощью надеялся Платон сделать для всех греков то, что позднее сделал Магомет для своих арабов: определить и важные, и мелкие обычаи, и притом обычаи ежедневной жизни каждого лица: и мир мог бы пережить платонизирование европейского юга. И если бы это состояние продолжалось еще и теперь, то мы почитали бы в Платоне «добрый принцип». Но Платон не имел успеха, а потому за ним и осталась слава фантазера.

Очищающий глаз. Можно было бы говорить о «гении» таких людей, у которых, как, например, у Платона, Спинозы, Гете, ум слабо привязан к характеру и темпераменту как окрыленное существо, которое легко может отделиться от них и подняться высоко над ними. Наоборот, больше всего говорят о своем гении именно те, которые никогда не порывали связей со своим темпераментом и умели давать ему самое духовное, самое большое, самое общее, при обстоятельствах – даже космическое выражение (как, например, Шопенгауэр). Эти гении не могли взлететь над самими собой, но куда бы они ни прилетали, они думали, что они уже были там, – такова их «величина». Другие, которым ближе подходит это имя, имеют чистый, очищающий глаз, который, очевидно, вырос из их темперамента и характера, но свободный от них и в противоречии с ними смотрит на мир и любит его. Но и им этот глаз подарен был не сразу: есть школа и практика взгляда; которому посчастливится, тот вовремя находит учителя чистого созерцания.

Не требовать. Вы не знаете его! Да, он легко и свободно подчиняется людям и обстоятельствам и добродушно относится к тем и другим; его единственная просьба – оставить его в покое, но это лишь до тех пор, пока люди и вещи не требуют подчинения. Всякое требование делает его гордым, подозрительным, воинственным.

Злой. «Злой только тот, кто живет одиноко», – сказал Дидро, и Руссо тотчас почувствовал себя смертельно оскорбленным. Следовательно, он был согласен, что Дидро прав. Действительно, каждая дурная наклонность в обществе или общине должна делать столько насилий над собой, надевать на себя столько масок, так часто ложиться на прокрустово ложе добродетели, что можно было бы говорить о мученичестве злого. В одиночестве ничего подобного делать не надобно. Кто зол, тот лучше всего чувствует себя в одиночестве; в таком состоянии он может быть наиболее зол, а следовательно, и наиболее красив для глаза того, кто смотрит на все, как на сцену.

Против линии. Мыслитель может заставить себя в течение нескольких лет мыслить наперекор направлению, т. е. следовать не тем мыслям, которые навязываются ему изнутри, а тем, к которым обязывают его служба, предписанное распределение времени, занятия. Но, наконец, он становится больным, потому что такое моральное напряжение губит его силы.

Одно слово для трех различных состояний. У этого в страсти просыпается дикий, отвратительный, невыносимый зверь. Того страсть подымает до величественного, великолепного вида, сравнительно с которым его обыкновенная жизнь кажется жалкой. Третий мало-помалу облагораживается, имеет даже самые благородные порывы, он бывает в этом состоянии дико прекрасной натурой и только одною степенью ниже величавой, спокойно прекрасной природы, которую он обыкновенно представляет собой. Но в страсти люди больше понимают его и больше уважают его именно ради этих моментов – тогда он бывает шагом ближе к ним и родственнее им. И тогда они чувствуют восторг и увлечение, и тогда говорят об этом: величественно.