Право, это можно было бы принять за шутку: кажется, сегодня никто в мире, в том числе и среди тех, кто по своим прагматическим соображениям поддержал действия США и во время первой войны в Заливе, и в деле разрушения Югославии, и в Афганистане, и снова в Ираке, не сомневается, что пресловутый выбор Америкой давно сделан. И это выбор в пользу мирового господства. Сделан, по сути, ещё при рождении. Так, Артур Шлезингер пишет без обиняков: “Соединённые Штаты — экспансионистская страна. За столетие после принятия конституции национальная территория США увеличилась более чем в четыре раза”. И это, подчёркивает он, конечно же, элемент “предначертанной судьбы” (Manifest Destiny). Да ведь ещё Дж. Вашингтон назвал новорожденную республику “поднимающейся империей”. И давно ли сам Бжезинский с едва скрываемым маской профессионального исследователя восторгом писал о разносящемся по всей планете победном марше американских легионов (употребив именно это слово, влекущее за собой цепь совершено определённых образов и ассоциаций)?

Сегодня, ввиду поднимающегося в мире вала — или, по выражению Бжезинского, “вируса” — антиамериканизма, потребовалась определённая мимикрия, потребовалось доминирование назвать лидерством, однако это ничего не меняет по существу. Да и было бы странно ожидать такой перемены как раз тогда, когда впервые в истории Соединённые Штаты действительно не имеют равновеликого соперника и являются единственной в мире сверхдержавой1.

Значение того, что совершается на протяжении последних 15 лет в России, под этим углом зрения переоценить просто невозможно. Здесь перед нами действительно эталон совершенно нового феномена — или, если угодно, полигон небывалого эксперимента по разворачиванию развития вспять, притом формально мирными средствами, исключительно методами политического, информационного и психологического воздействия. Ведь речь не об Африке, не об одной из вчерашних колоний (иные из которых уже начинают и обходить Россию): нет, перед нами случай стремительного, обвального регресса вчерашней сверхдержавы, по ряду параметров социального, научно-технического и культурного развития занимавшей (что признавалось и международными организациями, и даже её недругами) не просто передовые, но опережающие, лидирующие позиции. Сверхдержавы, крушение которой, собственно, и освободило путь к разворачиванию процесса глобализации в той его уродливой, извращенной и, в перспективе, губительной для человечества форме, который стремительно набирает силу сегодня2.

Хочу подчеркнуть: я не считаю плодотворной позицию тотального, абсолютного отрицания самой глобализации как таковой — вернее, считаю такую позицию столь же неплодотворной (хотя морально оправданной и выполняющей важную функцию привлечения внимания к безобразному, жестокому явлению), что и протест луддитов. Однако это лишь первый шаг. А поскольку слово уже приобрело глубоко негативный, отталкивающий оттенок, то я предпочла бы говорить о планетарном единении человечества, об осознании им, в конечном счёте, своего общего удела. И это, на мой взгляд, не только не противоречит самым сокровенным устремлениям русской, да и мировой культуры, но прямо соответствует и отвечает им. В противном случае нам пришлось бы отвергнуть слишком многое — от Достоевского и Девятой симфонии до слов Христа: “…Да будут все едино”. (Ин., 17).

Речь, стало быть, должна идти о том, что именно тогда, когда для продвижения к этой цели во многом сложились и политические, и технологические предпосылки, они оказались направлены в русло, следование по которому неизбежно должно привести не к объединению, но в обозримой исторической перспективе непреодолимому разъединению человечества, разделению его на две социальные расы с принципиально несовместимой судьбой1. И тогда вместо снятия нынешнего глобального неравенства мы увидим — а первые признаки отчетливо различимы уже сегодня — торжествующее утверждение новых, ещё более жестоких его форм. В сущности, сейчас, на новом витке времени и при неизмеримо более обширных возможностях как преодоления неравенства, так и дальнейшего его углубления, человечество вновь подошло к той точке, в которой однажды уже оказалось — в эпоху Великих географических открытий, стоя на пороге Нового времени, которое, как писал Стефан Цвейг, “будет мыслить и созидать в иных пространственных категориях”. Цвейг цитирует в этой связи флорентийского гуманиста Полициано, который, воздавая должное первопроходческой роли Португалии, сделал акцент, удивительно актуальный для нашего времени: “Не только шагнула она далеко за столбы Геркулеса и укротила бушующий океан — она восстановила нарушенное дотоле единство обитаемого мира. Какие новые возможности, какие экономические выгоды, какое возвышение знаний, какое подтверждение выводов античной науки, взятых под сомнение и отвергнутых, сулит это нам! Новые страны, новые моря, новые миры (alii mundi) встают из векового мрака…” (курсив мой. — К. М.).

Что же сбылось из всех этих восторженных ожиданий? Экономические выгоды? О да — для стран, которые мы, пользуясь современной терминологией, могли бы назвать высокоразвитыми и уж во всяком случае в военно-техническом отношении неизмеримо превосходившими туземцев. Приращение знаний, в том числе и в области общей истории человечества? Безусловно. Но что касается единства… Ведь ближайшими и крупнейшими следствиями великих открытий явились Конкиста, работорговля и колониальные разделы, что наложило мрачный отпечаток на весь облик Нового времени и роковым образом разрушило многие надежды, рисовавшиеся на его заре. В том числе и главную из них: выравнивание доступа разных народов к развитию и участию в истории. А ведь происходило это уже и в эпоху модерна, писавшего лозунги высокой культуры и развития на своём знамени и — не будем упрощать — кое-что и сделавшего на таком пути. Понятие “бремя белого человека” не было только фарисейским прикрытием колониального хищничества, несмотря на все ужасы последнего.

Сегодня же о “бремени” речи больше нет, зато нет недостатка в злорадных обещаниях “вбомбить в каменный век” и соответствующей практике — примеры у всех перед глазами. Но ведь уже в самой этой фразе заключена целая программа и даже идеология отлучения от развития. И за что же выносится столь жестокий приговор целым странам и народам? О, и на этот вопрос с подкупающей прямотой ответил Строуб Тэлботт в своих выступлениях. Америку, видите ли, отличает “прагматический идеализм… когда при выработке своих интересов за рубежом она исходит из ценностей и идеалов, на которых мы выросли здесь, в Америке… Иными словами, мы желаем другим странам того же, что мы желаем для самих себя”.

А если они не пожелают, если они предпочитают руководствоваться собственными ценностями и идеалами? Вот тогда-то их и следует со всей суровостью покарать — для их же блага. Перед нами классический образец того, что Шлезингер называет “праведническим самодовольством”, изначально присущим Америке и почти всегда едва прикрывающим грубые эгоистические цели: “Нации, стремившиеся защититься от американской экономической агрессии, объявлялись угрожающими американской свободе” (“Циклы американской истории”). Приём, как видим, до ужаса не нов и только слегка ретушируется в зависимости от условий времени и конкретной ситуации. Эпоха глобализации лишь безгранично расширила возможности и масштабы его применения, а отсутствие равновеликих соперников позволяет демонстрировать свою жажду доминирования в бесстыдно неприкрытом виде — чем, на мой взгляд, и обусловлена попытка Бжезинского хоть как-то эту вызывающую наготу “американского лидерства” прикрыть.

Мы же, наблюдая постсоветский ход всемирной истории с очень ещё близкого расстояния, уже сегодня можем, тем не менее, констатировать: именно крушение СССР открыло дорогу безальтернативному утверждению проекта пирамидальной глобализации, с богатыми стабильными странами во главе и единственной сверхдержавой на самой вершине пирамиды, с одной стороны, и, как выразился еще более 10 лет назад один из профессоров Принстонского университета, “морем стран-неудачников” — с другой. Иными словами, население планеты уподобляется здесь пассажирам единого корабля, следующего общим курсом, но только одни (меньшинство) плывут на верхней палубе, а масса “неудачников” — в трюме.