Несколько секунд Оленин сидел в кабине недвижим, чувствуя смертельную усталость. Пыль, поднятая самолетом, оседала. В мембранах наушников еще звучали отголоски боя. Бортстрелок Уманский, весь в пыли, в промокшем насквозь от пота комбинезоне, выскочил из машины.

– О! – услышал летчик его короткое испуганное восклицание и, встревоженный, открыл кабину.

Уманский с мертвенно бледным лицом показывал ему на землю.

– Ты чего? – спросил Оленин.

Стрелок молча показал пальцем на бугорки рядом с машиной.

– Что это?

– Минное поле.

Оленин скользнул взглядом по следу, пропаханному самолетом, и молча пожал плечами.

– Почему же мы не взорвались? – удивился Уманский, приходя в себя.

– Успеешь… взорвешься… Таких чудес на свете ежедневно не бывает, – хмуро ответил Оленин и посмотрел на часы. Стрелки показывали, что с начала боя прошло всего лишь тринадцать минут.

– Что же нам теперь делать, товарищ лейтенант? – спросил стрелок.

– А что же нам делать? Сели – значит надо сидеть… Мы теперь, как папанинцы на льдине… Подождем немного. Нашу посадку видели. Придет кто-нибудь из минеров, тогда и выберемся из этого лабиринта, – ответил Оленин, присаживаясь на борт кабины. – Давай вот как сделаем, – сказал он минуту спустя, – достань-ка бортпаек и это самое… антишоковое средство.

Уманский покопался под сиденьем, извлек оттуда металлическую коробку с аварийным запасом продуктов и бутылку, замотанную в тряпку.

– А пить из чего?

– Давай пару гильз из-под снарядов.

Они налили и чокнулись. Латунь гильз мелодично зазвенела.

– Поздравляю, товарищ сержант, с первым боем, – сказал Оленин.

– А вас, товарищ лейтенант, с победой над «мессершмиттом»!

Они выпили. Стрелок открыл банку.

– Опять «второй фронт»… – недовольно поморщился Оленин, накалывая на острие ножа кусок американской тушонки.

На переднем крае послышалась пальба. В зените кружились два «мессершмитта».

– Может, замаскировать машину? Я нарву травы?.. – с готовностью спросил Уманский.

– Не надо. Вокруг мина на мине… Еще трахнет, дура…

– Ну тогда дайте мне листок бумаги, – попросил стрелок.

– Зачем? Порисовать вздумал? – с иронией спросил Оленин.

– Попробую запечатлеть на память, – кивнул Уманский на распластанный самолет.

Взяв планшет летчика, он осторожно прошел вдоль борозды, пропаханной радиатором «ила», достал бумагу, карандаш и присел на траву.

Начинало припекать. Оленин лег в тень. В небе не смолкал рев моторов. На смену штурмовикам покатились волны бомбардировщиков, затем опять потянулись бесконечные эшелоны штурмовиков. Вой бомб, грохот зениток не утихал. Над взъерошенной, развороченной передовой дрожала мутно-рыжая стена пыли. Оленин взглянул на небо. Над самолетом проносились стрижи, и резкий свист их был слышен даже сквозь бесконечный гул разрывов.

«Какая досада, – думал он. – На первом же вылете, в самом начале кампании оказаться чуть ли не сбитым. Да. Неудачи явно преследуют меня…»

Мало-помалу летчика охватила обида. Было жаль новенький только что полученный самолет – этот сложнейший механизм, в который вложили труд многие сотни людей. Засыпанный пылью, весь в пробоинах, лежал он, как рыба, выброшенная на берег. Быть может, этот самолет собирали руки моeго отца – мастера? – думал он, следя взглядом за птицами. – Трудно ему, а не жалуется.

Размышления его прервало урчание летящего снаряда. Следом за ним послышалось клохтанье другого.

– Ложись! – закричал он стрелку.

Уманский вздрогнул, приподнял голову от бумаги.

Метрах в двухстах от них над землей выросли гигантские оранжевые грибы. Опять высоко над головами с шелестом пронеслись тяжелые чушки, и загрохотало. Уманский поднял упавший рядом осколок и, обжигаясь, перебросил его из руки в руку.

– Залезай под крыло! – забеспокоился Оленин. – Эти крупные калибры – подлые штуки… Ахнуть не успеешь.

Уманский всего полгода как закончил архитектурный институт и был призван в армию. Воспитанный в семье, где все, начиная с деда и кончая его внуками, были строителями, где любовь ко всему прекрасному прививалась с детских лет как своеобразный культ, Валентин Уманский всей душой ненавидел разрушения, войну и тех, кто ее навязал. Попав на фронт, он очень остро воспринял все, что увидел своими глазами.

Появление в полку архитектора в должности воздушного стрелка вначале всех удивило, а потом и заинтересовало.

Уманский был из тех, кого легко можно вызвать на откровенность, поговорить по душам о самом дорогом, заветном.

Как-то приятели-стрелки принялись дружески подтрунивать над ним.

– Какой архитектурный стиль самый жизнеспособный – барокко, ампир или, допустим, готический? – спросил с невинной физиономией стрелок Черенка – Горянин.

Уманский с присущим ему достоинством и рассудительностью ответил: