И даже сначала не понял, что такое «восемнадцать лет с отбыванием наказания в колонии строгого режима». Жизненный опыт и образование понять помогали, а вот разум верить отказывался.

И когда его повели к выходу в наручниках, он смотрел на Вику, и его слова ободрения, не в силах сорваться с губ, деревенели и перекашивали рот.

– Старик, тебе очень нужны деньги?

– А то.

– Сколько километров отсюда до сторожки, в которой живут во время белкования твои сыновья?

Непонимающий старик свалил с затылка кепку и почесал затылок.

– Километров тридцать. – Он надул губы – это помогало ему думать.

– А в каком направлении? – Сердце Андрея билось с перебоями, как при инсульте.

– Север без моей помощи сможешь определить? – Старик стал что-то соображать.

– Без проблем.

– А в ночи?

– Нет солнца, есть луна. Нет луны, есть деревья. Без проблем.

– Так вот, отсюда на северо-запад пятнадцать километров. Дойдешь до болота и справа от него увидишь избу малую. Раньше мы ее под зимник подобили, а сейчас нет нужды туды зимой мотаться.

– Старик… – От волнения Андрей стал чуть заикаться. Реальное чувство свободы перехлестывало его и гнало наметом к цели.

– Ну, скоро там? – раздалось из ледника.

– Чуток осталось! – взвизгнул фальцетом дед и снова наклонился к Литуновскому.

– Я дам тебе две тысячи пятьсот рублей, старик. А через месяц после этого дам еще сто тысяч.

– Сколь??

– Сто тысяч рублей, – повторил Литуновский. – А две с половиной, чтобы ты знал, что не обману, дам здесь, сразу. Но через день после того, как ты в следующий раз отсюда уедешь, в сторожку положишь одежды, желательно поприличней, моего размера, и продуктов на два дня.

– Ой, лихо… – взмолился дед.

– Знаю, что лихо, – рассердился Андрей. – Потому что я никого не убивал, старик. Я не убивал тех троих, за смерть которых мне врезали восемнадцать лет. А я не смогу здесь жить, старик. Я умру сам через год. Я не могу жить в неволе, дед, я человек такой… Я к сыну хочу, старый… У меня Ванька без меня другим будет…

– Тихо, тихо, тихо… – прошепелявил сельчанин и осторожно похлопал кнутом по сапогу разволновавшегося Литуновского. – Не егози, паря. Сгоришь зазря раньше времени.

– Ну-ка, давайте, завязывайте там, с разгрузкой! – пробасил выглянувший из ледника замполит, недовольный тем, что работы идут не по обыкновению медленно. – Литуновский, ты долго еще на телеге валяться собираешься?

Андрей встал и нетвердой рукой стал подавать оставшиеся коробки ускорившим разгрузку зэкам.

– Значица, так, паря, – шептал старик. – Сегодня какое у нас? Тринадцатое. В следующий раз я приеду, получается, в конце апреля. Грех на душу беру, не знаю, простится ли, но больно уж жалко на тебя смотреть. Сын, говоришь? Сколько пацану?

– Пять, – сглотнув комок, не веря собственному счастью, глухо выдавил Литуновский.

– Ай, беда… Пацана жаль, и тебя, паря, жаль. Точно не убивал?

– Крест целую, батя…

– Значица, так тому и быть, – старик прихлопнул себя по голенищу войлочного серого сапога и качнул головой. Ты только уж не выдавай меня, если что, паря… Знаешь, всякое случается, а мне на старости лет…

– Батя, богом клянусь… – У Андрея прихватило горло, едва он представил, как выдает старика администрации.

– Да слазь ты с телеги, Литуновский, черт тебя подери! – рявкнул замполит и махнул рукой конвою – «гоните этих троих обратно».

– Как приеду, все расскажу тебе, – пробормотал напоследок старик и вдруг приосанился и взмахнул кнутом. – А ну, слазь, тать!..

«Я хочу домой».

«Хочут все, не все доезжают. С., 1969 г.».

Следуя к бараку под конвоем, Андрей не чувствовал ничего, кроме запаха наступившей весны и того неоправданно радостного, что она приносит с собой.

Через час зэки, глотая с алюминиевых ложек капусту и запивая ее жидким чаем, сквозь приоткрытые окна похожей на барак столовой ловили ноздрями запах яиц, жарящихся в караульном помещении, и аромат куриного бульона, доносящийся из жилой части Белого дома.

– Я, когда приду, попрошу жену сварить борщ со свининой, – сказал Ворон и прополоскал рот остатками чая.

Зэки чуть отвлеклись, но, услышав, что и когда собирается делать Ворон, снова вяло заскребли ложками по днищам котелков.

Сидеть Ворону оставалось еще девять лет.

Весна под Красноярском вошла в свои права решительно и на этот раз окончательно. Ее вестниками стали первые комары, еще маленькие, только что появившиеся на свет, и оттого голодные и злые. Они продирались сквозь одежды зэков, пробирались под сетки накомарников, которые выдавались далеко не всем, и пили кровь, зная, что теперь их власть, а значит, сила.