Вольные стрелки засмеялись, и потом каждый занялся завтраком с расторопностью, свойственной солдатам, которые знают, что ежеминутно могут быть оторваны от дела.

Вход завешен был одеялом, и наружный воздух не проникал внутрь шалаша, где уже было тепло.

Капрал Освальд вернулся и отрапортовал, что часовые расставлены и по мере возможности ограждены в чаще от суровой стужи.

Протекло с четверть часа; кофе был готов. Петрус приказал снести его часовым, чтобы они согрелись сколько-нибудь, потом он отложил в сторону трубку, сел верхом на обрубок ствола, расстегнул свою сумку и достал из нее с тем почти благоговейным тщанием, с каким делал все, разные съестные припасы, которые симметрично раскладывал перед собою. Съестные припасы эти были свойства самого скромного, а именно: кусок соленого сала, колбаса с чесноком, остаток ветчины, штук семь печеного, но холодного картофеля и сухая лепешка хлеба, потом он достал, все из той же сумки, оловянную тарелку, ножик и вилку, и кожаный стакан.

— Ну вот! — вскричал он, когда кончил эти приготовления. — Теперь поедим. Как бы ни было, — прибавил он, окидывая жалобным взором свои припасы, — всему завтраку цена грош.

— Погодите минутку, сержант! — крикнул снаружи веселый голос. — Мы несем подкрепление к съестным припасам.

Все обернулись при звуке знакомого голоса.

Одеяло поднялось, и Оборотень с Мишелем Гартманом и Паризьеном вошли в шалаш, а впереди них вбежал Том и мгновенно растянулся у огня, от которого вольные стрелки посторонились, чтоб дать место общему их любимцу.

Оборотень тащил на спине четырех зайцев и барана, Мишель держал в руке целую связку кур и уток, а Паризьен бережно нес на плече бочонок и шесть четырехфунтовых хлебов, надетых на саблю.

— Вот вам припасы, товарищи, — сказал Оборотень, сбрасывая с себя ношу.

Мишель последовал его примеру.

При виде такого богатства вольные стрелки испустили восторженные крики. Они не задумались воспользоваться разрешением контрабандиста, и вмиг в шалаше закипела работа: чтобы дело шло быстрее, они разделили его между собою.

Паризьен осторожно опустил на землю свой бочонок в углу, самом отдаленном от огня.

— А тут напиток, — объявил он, — облизываться будете, доложу я вам. Шато-марго, голубчики мои, прошу не шутить. Скажете ли вы теперь, что мы, старые африканские служивые, знаем, где раки зимуют?

Это красноречивое объявление окончательно привело всех в восторг.

Со вздохом облегчения Петрус убрал назад в сумку запасы, которые было тщательно разложил перед собою.

— Хорошее кушанье дело доброе, друг Оборотень, — сказал он, застегивая опять сумку, — но пренебрегать, не следует ничем, и в голодное время я рад буду поесть и это сало, и ветчину, и колбасу, и картофель. Ах! — прибавил он самым мрачным голосом, признак, как известно читателю, изобличавший в нем высшую степень удовольствия, — я чувствую, что этот валтасаров пир, устроившийся как по чародейству, принесет мне величайшую пользу. Оборотень, вы человек великий, вы благодетель человечества. Вы вообразить себе не можете, как эти изобильные припасы подоспели вовремя, — я голоден как волк.

— Тем лучше, сержант, тем лучше! — весело ответил контрабандист, внимательно наблюдавший за тем, как готовился завтрак. — Вы окажете больше чести съестным припасам.

Менее чем в час, так торопились вольные стрелки, все было готово, все изжарено в меру, каждый положил себе порцию сам, и трапеза началась при громком веселом говоре и хохоте волонтеров, которые, выходя на прогалину, не воображали, что их ждет такой роскошный пир.

Мишель Гартман, Оборотень, Петрус и Паризьен сидели отдельно; они поместились немного в стороне, кое-как устроив себе стол, пили и ели исправно и разговаривали между собою вполголоса. И вольные стрелки, угадав, что начальники желают говорить о чем-то важном, почтительно удалились на другой край шалаша; они сами занимались приятнейшим делом, до того ли им было, чтоб подслушивать то, чего знать не подобало?

— Признаться, — вскричал Петрус с полным ртом, — прав был Паризьен, утверждая, что старые африканские служивые знают, где раки зимуют! Мастера они отрывать лакомые кусочки, вот оно что! Этот роскошный пир заставил меня помолодеть на шесть месяцев. Он напоминает мне Ребертсау, где мы устраивали такие славные обеды, — прибавил он со вздохом. — Ах, миновало то времечко!

— И опять вернется, — со смехом возразил Оборотень, — известное дело, после дождика даст Бог солнышко! Не сокрушайтесь, сержант, кушайте и пейте, сколько в душу войдет.

— Так и делаю, приятель, — ответил Петрус, давая кость Тому, который глядел на него голодными глазами, — но мне хотелось бы знать, где вы произвели эту приятную фуражировку; не худо запомнить место, можно бы и вернуться.

— За кого вы нас принимаете, любезный Петрус? — вскричал Мишель улыбаясь. — Фуражировку эту, как вы называете, мы произвели посредством добрых пятифранковых монет в деревне, расположенной отсюда милях в трех. Мы не грабители…

— В родном краю, — важно заключил Паризьен. Все захохотали и выпили по стакану доброго вина, принесенного Паризьеном.

— Так здесь есть деревни в окрестности? — осведомился Петрус.

— Несколько разбросано там и сям.

— Закупая эти припасы, которые решительно превосходны, вы, вероятно, и порасспросили кое о чем?

— О многом, ведь для того-то мы и отправились!

— Правда, приятель, ну так что ж?

— Да то, сержант Петрус, — ответил Оборотень, — что полное затишье, говорят, ничего не видно, все тихо в горах, нигде не показывалось ни единого пруссака с рыжими усами, просто можно бы вообразить, что их не существует на лице земли.