Через десять минут Штанбоу входил в комнату, занимаемую генералом.

— Вы меня требовали к себе, ваше превосходительство? — сказал барон с почтительным поклоном.

— Да, барон, — дружелюбно ответил Дролинг. — Я желал, если вам это не в тягость, пользоваться несколько минут вашею приятною беседой.

— Много чести, граф.

— Садитесь, пожалуйста. Не прикажете ли стакан шампанского? Оно превосходно.

— Простите, граф, я никогда не пью, — возразил Штанбоу, садясь.

— Что ж это вы диету соблюдаете, уж не больны ли чем?

— Нисколько, граф, просто дело привычки, — улыбаясь, ответил Штанбоу.

— Странно, немец и пить отказывается!

— Сознаюсь в этом, граф, и потому прошу извинения.

— Ну, хоть сигару возьмете, надеюсь? Получил прямо от графа Бисмарка, он никогда других не курит, ручаюсь вам.

— Приму с благодарностью.

Барон взял сигару из сигарочницы, которую подал ему генерал, и закурил ее.

— По желанию вашему, граф, я прислал к вам полковника Экенфельса. Остались ли вы довольны свиданием?

— Вполне. Экенфельс не только отличный офицер, но и человек хорошего общества, он дворянин от головы до пят, в обществе его всегда почерпнешь что-нибудь полезное.

— О! — с улыбкой заметил барон. — Неужели разговор достойного полковника так назидателен? Признаться, этой особенности я за ним не знал.

— Верно, докладываю вам, мы много говорили о вас.

— Обо мне?

— Да, но, разумеется, одно хорошее, барон. Вы имеете в полковнике драгоценного друга.

— Вы полагаете?

— Уверен, барон, он то и дело расхваливал вас при всяком удобном случае.

— Это что-то чересчур! — засмеялся Штанбоу.

— Ей-Богу так.

— Да это очаровательная любезность.

— Не правда ли?

— Признаться, граф, она тем для меня очаровательнее, что я никак этого ни ожидал.

— Да, знаю, он мне говорил, вы немного просчитались.

— Ах! Он сказал вам…

— Все. Речь, кажется, шла о молодой девушке, которую вы похитили и которую он требовал на свою долю добычи, основываясь на том, что, захватив двух красавиц, могли же вы уступить ему одну.

— Неужели я так ошибся?

— Пожалуй, я выболтал, чего не следовало.

— Нет, но вопрос-то щекотливый.

— Понимаю, любовь. Но ведь речь идет только о француженках, не так ли?

— О двух эльзасках, граф.

— Так это и Бог велел! — вскричал генерал с хохотом. — Разве эльзасцы не должны платить контрибуцию, когда мы сражаемся только из-за того, чтобы присоединить их к обширной германской семье?

— Вы не осуждаете, граф…

— Что вы увиваетесь около девчонок? Дер тейфель! Это свойственно вашим годам, барон. Я об одном жалею, что не могу делать того же. Кстати, в самом деле, они хорошенькие?

— Очаровательны, граф.

— Так я понимаю, почему вы с Экенфельсом расхорохорились, как два боевых петуха.

— Правда, но все уладилось.

— Знаю. Что ж, полюбили вас?

— Ненавидят, граф.

— Это в порядке вещей. Тем интереснее.

— Кто знает!

— И вы сомневаетесь, когда все выгоды на вашей стороне?

— Ах! Этот болтун Экенфельс, видно, рассказал вам все.

— Господи! Да зачем ему бы и скрывать? Я с своей стороны ничего в этом деле не вижу, что бы не приносило вам чести. О чем речь, в конце концов? Женщины обвинены и уличены не только в родстве, но и в сношениях с французскими вольными стрелками, то есть с разбойниками, поставленными вне закона, кроме того, женщины эти участницы в громадной краже у немецких подданных, вследствие чего военный совет по справедливости приговорил их к смерти. Заметьте, что с точки зрения закона приговор этот совершенно лишний, и вы полное имели право расстрелять женщин на месте. Вместо того вы даете разжалобить себя и соглашаетесь спасти виновных с условием, чтобы молодые девушки выказали вам некоторую признательность, ведь это сущая безделица, черт возьми! Совсем бездушные они существа, если отказываются от таких снисходительных условий!

Пока генерал говорил, таким образом, Штанбоу всматривался в него внимательно, чтоб убедиться, в насмешку или искренно он излагал такую странную теорию. Он трудился напрасно и ничего не высмотрел, генерал говорил с величайшим добродушием и, по виду судя, с полным убеждением, на лице его, верно, отражались мысли, излагаемые им с таким жаром. Барон улыбнулся, он нашел в графе Дролинге того, кого искал, чтобы впоследствии, если понадобится, оправдать поступок, для названия которого нет слов.

«Гм! — думал он про себя. — Уж не прав ли был Гейне, когда писал: Пруссак глуп, образование делает его лютым. Этот достойный генерал, очень ученый, как я слышал, кажется, лишен всякого нравственного чувства. Какие великолепные орудия подобные люди в руках умеющих ими пользоваться, и как хорошо знает их Бисмарк!»

— Навестили вы своих пленниц, барон? — продолжал Дролинг с улыбкой.

— Да, граф, я был.

— Голову даю на отсечение, что вас прогнали как лакея и осыпали бранью.

— Вы угадали, граф.

— Так я и знал.

— Но что же делается на площади? — вдруг вскричал барон, встав со стула, чтоб подойти к окну.

— Разве там делается что-нибудь? — ответил генерал прехладнокровно, украдкой переглянувшись с своим молчаливым адъютантом.

— Как же, и нечто очень странное в придачу.