— Да, да, будь спокоен, старикашка; говорю тебе, уйду.

Потом он прибавил, обращаясь к мэру:

— До свидания, господин мэр, и счастливого успеха! Честь имею кланяться. Через час мне здесь придется жутко. Но не бойтесь. Вы скоро получите известие обо мне. Не трудитесь провожать меня, я дорогу знаю.

Он поднял с пола шляпу, надвинул ее на глаза, взял ружье под мышку и вышел без церемонии, затворив за собою дверь.

Оставшись один, Липман сидел несколько времени, опустив голову на грудь, свесив руки и погруженный в самые печальные и мрачные размышления.

— Что делать? Боже мой, что делать! — шептал он время от времени. — О! — вскричал он вдруг. — Для чего в мои лета пост, занимаемый мною, пригвождает меня к этому месту? Боже мой! Люди, навлекшие добровольно такие несчастья на нашу страну, должны будут отдать строгий отчет в своем поведении.

Он встал, взял лампу и прошел в комнату, служившую ему кабинетом и спальней.

На стене этой комнаты, напротив кровати, висела арматура, составленная из кираса с каской и серебряных капитанских эполет, прямой кавалерийской сабли, шпаги, двух седельных пистолетов, охотничьего ружья и, наконец, креста почетного легиона.

Взгляд Липмана обратился на эту арматуру. Глаза его тотчас прояснились; он выпрямил свой высокий стан и, скрестив руки на широкой груди, вскричал с гневом:

— О, если бы я еще был во главе моего эскадрона!.. Но это оружие еще может заставить меня уважать и защитить мою жизнь. Нет, — прибавил он почти тотчас, печально качая головою, — нет, моя жизнь не принадлежит мне более; я не должен защитить ее. Всякая попытка к сопротивлению будет преступлением, потому что она будет причиною смерти людей, которых я обязан защитить. Я должен умереть на своем посту, если понадобится, без нерешимости и без слабости, а в особенности не стараясь защитить мою голову за счет несчастных обитателей деревни.

Он подошел к кровати, переставил ее, прижал пружину, спрятанную в стене, и отворил потайной шкаф.

— Пусть, по крайней мере, — прошептал он, — это оружие, которое я употребляю с честью столько лет, не будет осквернено!

Рукою, дрожавшею от волнения и горести, снял он оружие одно за другим, каску, кирас и прочее, отнес все в тайник, потом осмотрел пустую стену, чтобы удостовериться, не забыл ли чего-нибудь, запер тайник.

— Жертва совершена, — сказал он, — теперь они могут прийти. Я готов.

Но вдруг он остановился.

— Ах! Я забыл.

Он вернулся в первую комнату, взял все реестры, все архивы, все до малейшей бумажки и перенес в тайник, который запер на этот раз с тем, чтобы его более не открывать.

Потом, удостоверившись, что место, выбранное им для его драгоценных залогов, действительно, невозможно было найти, он поставил кровать по-прежнему, взял лампу, вернулся в первую комнату и упал на кресло, бросив рассеянный взгляд на стенные часы.

— Уже десять часов! — прошептал он.

Луна освещала предметы слабым, нерешительным светом.

Глубокая тишина царствовала в окрестностях.

Только изредка тишина эта нарушалась отрывистым лаем внезапно проснувшихся собак, которые опять тотчас засыпали.

Все огни были давно погашены в деревне, только в ратуше горел огонь.

Вдруг собаки подняли бешеный лай, скоро составивший страшный концерт, к которому примешались крики испуганных женщин и плач детей.

Дверь ратуши с шумом отворилась и вбежало пять человек, толкавших друг друга и кричавших с ужасом:

— Пруссаки, пруссаки!

Липман бросился к бежавшим, убеждая их сохранить спокойствие, а особенно хладнокровие.

Это были товарищ мэра и члены муниципального совета мительбахского, добрые крестьяне, из которых младшему было более шестидесяти лет, одряхлевшие от лет и грубых работ, с волосами и бородами белее снега.

— Господин мэр, — сказал его товарищ, когда Липман добился тишины, — пруссаки идут.

— Наверно ли знаете вы это? — спросил Липман. — Не панический ли это страх? Не ложное ли это известие?

— Ах! Нет, — ответил товарищ, — мы с кузеном Мейстером видели их.

— Как это? — спросил мэр, сильно заинтересованный.

— Зная, как вы тревожитесь, мы с кузеном решились отправиться разузнать и увидали пруссаков у ущелья Зеленый Дуб. Они идут осторожно, но не колеблясь, по настоящей дороге.

— Да, да, — сказал Мейстер, — их хорошо ведут. Это негодяй разносчик жид Исаак Лакен, которого мы называем Исааком Кривым, потому что он лишился правого глаза неизвестно каким образом.

— Ну? — спросил Липман с беспокойством.