Когда он отворил дверь пансиона и шагнул в темный узкий коридор, в нос ударил привычный запах вареной капусты и рыбьих голов.

Из кухни высунулась хозяйка:

– Добрый вечер, доктор. Вы сегодня припозднились. Боюсь, как бы ужин не остыл.

– И я тоже, миссис Харрис, и я тоже, – пробормотал Дуглас, направляясь к лестнице. – Я спущусь через минуту.

– Я накрыла вам в гостиной, – сообщила она. – Сегодня на ужин рыба.

– Неужели? – буркнул он себе под нос, поднимаясь по покрытым истертым линолеумом ступенькам.

– Может, послать Колина в «Красного льва» за пивом, доктор? – донесся до него снизу голос миссис Харрис.

Дуглас представил себе холодную рыбу с водянистым картофельным пюре и вареной капустой и полез в карман. Спустившись вниз, он вручил хозяйке трехпенсовую монету.

– Одну пинту, если вас не затруднит, миссис Харрис.

– Хорошо, доктор. – Она скрылась в кухне, громко окликая своего сына.

Дуглас поднялся к себе в комнату и снял верхнюю одежду. Ванная, обычно занятая другими жильцами, в кои-то веки оказалась свободной. Он вымыл лицо и руки, причесал волосы и спустился в гостиную, где его ждал ужин.

Как он и опасался, рыба оказалась жесткой и безвкусной. Механически жуя, Дуглас вскрыл письмо от матери и обнаружил среди исписанных листков банковский чек на сто фунтов. Приложенная к нему записка гласила: «Уверена, ты употребишь его на доброе дело. Фергюс сказал, что это проценты с вклада».

Дуглас сложил чек и сунул его в нагрудный карман. Семейный банкир Фергюс не имел обыкновения выдавать своим клиентам стофунтовые чеки, даже при наличии солидного вклада, о чем в данном случае не могло быть и речи. В свое время отец Дугласа создал трастовый фонд на образование сына. Мать имела пожизненный доход, обеспечивавший ей безбедную жизнь. Сестры вышли замуж за состоятельных людей и обзавелись детьми, требовавшими постоянных расходов. Предполагалось, что Дуглас обеспечит себе и жене достойное существование, продолжив практику отца.

Дуглас откинулся на спинку стула, выбивая пальцами дробь по поверхности стола, покрытого заляпанной скатертью. Отказавшись от практики, Приносившей немалый доход, ради клиники, которая поглотила все его средства, он потерял Марианну и обрек себя на жизнь в нужде, хотя и делал все возможное, чтобы скрыть подобный факт от своей чересчур заботливой матери. Не слишком успешно, если судить по банковскому чеку. Как похоже на нее – прислать ему чек, обставив свой подарок таким образом, что он не мог отказаться.

Он обратился к письму. Оно содержало пять страниц, исписанных убористым почерком, полных новостей о его сестрах и их многочисленном потомстве, а также иронических замечаний в адрес соседей, перемежавшихся советами, направленными на достижение благополучия Дугласа.

Дуглас сделал глоток эля и тихо рассмеялся. Интересно, что сказала бы мать, если бы увидела его сейчас в убогом пансионе, поглощающего холодную, недожаренную рыбу в конце немыслимо долгого рабочего дня. Сейчас она, наверное, сидит в их элегантном доме на Принс-стрит в Эдинбурге и составляет меню на завтра, если не играет с друзьями в бридж, или наставляет одну из своих дочерей, как воспитывать детей и вести домашнее хозяйство.

Не то чтобы Дуглас не любил свою мать. Совсем наоборот. Но леди Фаррел была настоящей гранд-дамой старой закваски, исповедовавшей строгие викторианские принципы. Она подарила супругу – известному в светских кругах врачу – семерых детей, последний из которых оказался долгожданным сыном. Оставшись одна после смерти мужа, почившего в сорок лет, она посвятила себя воспитанию детей и добилась того, что ни один из них не чувствовал себя обделенным родительским вниманием. Дочери благоговели перед ней. Только сыну удалось стряхнуть с себя оковы материнской любви и пойти собственным путем. Правда, не без помощи обмана.

Дуглас сложил письмо и сунул его в конверт, озабоченно хмурясь. Нужно срочно написать деликатный и осторожный ответ, чтобы мать и дальше оставалась в неведении относительно истинных обстоятельств его жизни и работы. Если она узнает правду, то сердечный приступ – самое меньшее, чего можно ожидать. Дуглас имел собственную теорию насчет здоровья матери, но независимо от того, верил он в ее болезни или нет, они оставались мощным оружием в ее арсенале.

Он задумчиво покачал головой. Мать никогда не понимала, почему он отказался от предначертанной ему судьбы, оставив прибыльную практику, которая принесла его отцу рыцарское звание и обеспечила семейству Фаррелов высокое положение в общественной иерархии Эдинбурга. Она стоически перенесла разрыв его помолвки с Марианной, но при первом упоминании о том, что ее сын собирается начать практику в Лондоне, слегла в постель на целую неделю, а сестры отчаянно умоляли Дугласа никуда не уезжать, пытаясь удержать его у ложа матери. Он сопротивлялся с мрачным упорством и, как утверждали сестры, с полным отсутствием сочувствия. Последнее не соответствовало истине. Дуглас знал, что они никогда его не поймут и объяснять им бесполезно.

Вздохнув, он взял второй конверт, вскрыл его столовым ножом и прочитал дважды короткое и очень деловое послание. Дуглас задумался, похлопывая сложенным листком по ладони. Вряд ли его написала закутанная в вуаль дама, с которой он встретился в Национальной галерее. В письме не содержалось даже намека на осуждение или моральное превосходство – просто список четких указаний, как и предполагалось в их соглашении. Личные пристрастия не должны присутствовать в делах, и отрадно сознавать, что, кто бы ни стоял за брачным агентством, он свое место знает. Жаль только, что они не позаботились внушить такую простую истину своим сотрудницам. Пожалуй, ему следует черкнуть пару строк в «Леди Мейфэра» и уведомить редакцию, что он думает о крайне непрофессиональном поведении их представительницы. Едва ли ему удастся встретиться с кем-нибудь из издателей лично, чтобы выразить свое неудовольствие.