Примерно таким же был эффект поездки Эвальда фон Кляйста-Шменцина, консервативного политика, который, махнув на все рукой, уехал несколько лет тому назад в свою усадьбу в Померании, а теперь воспользовался своими связями в Англии, чтобы поощрить британское правительство дать жесткий отпор гитлеровским экспансионистским намерениям: Гитлер, предостерегал он, не остановится на аншлюсе Австрии, есть надежная информация, что он добивается гораздо большего, нежели аннексия Чехословакии, и рвется ни много ни мало к мировому господству. Летом 1938 года фон Кляйст сам отправился в Лондон, и начальник генерального штаба Людвиг Бек дал ему следующее своего рода поручение: «Привезите мне твердые доказательства, что Англия будет воевать в случае нападения на Чехословакию, и я прикончу этот режим» [218] . Спустя 14 дней после фон Кляйста с той же миссией и также в Лондон выехал промышленник Ханс Бем-Теттельбах, едва он вернулся из поездки, как по инициативе конспиративной группы в МИД, во главе которой стоял статс-секретарь фон Вайцзеккер, через советника посольства в Лондоне Тео Кордта были предприняты новые шаги. Сам Вайцзеккер попросил Верховного комиссара Лиги наций в Данциге Карла Якоба Буркхардта использовать свои связи, чтобы побудить британское правительство заговорить с Гитлером «недвусмысленным языком»; эффективнее всего была бы, вероятно, посылка «незакомплексованного недипломатичного англичанина, например, генерала с плеткой», так, может быть, удастся образумить Гитлера. «Вайцзеккер говорил тогда, – отметил Буркхардт, – с откровенностью отчаявшегося, который ставит все на последнюю карту» [219] . В то же время Остер настоятельно советовал брату Тео Кордта, Эриху Кордту, который заведовал в МИД аппаратом министра, найти средства и пути для того, чтобы из Лондона поступали угрозы вмешаться, которые произвели бы впечатление не только на искушенных в дипломатии людей, но и на «полуобразованного, играющего мускулами диктатора»; кроме того, передавалась масса информации и предупреждений о намерениях Гитлера – и все было напрасно. Хотя посланцы, как сказал фон Кляйст Ванситтарту, приезжали «с петлей на шее», все их уговоры становились жертвой рвения умиротворителей по уступкам, недоверия и самого обычного непонимания. Один из высокопоставленных офицеров британской разведки отверг инициативу офицера немецкого генштаба, приехавшего в Лондон, как «гнусное бесстыдство» [220] , а слова пораженного Ванситтарта об «измене родине» показывают, как трудно было закосневшему в своих представлениях миру понять мотивы заговорщиков. Правда, нельзя закрывать глаза на то, что некоторые из них возбуждали у собеседников скепсис склонностями к реставрации или же требованиями ревизии сложившегося положения, которые, как казалось, не очень-то отличались от гитлеровских. Немецкие консерваторы и армейские круги, от имени которых говорили почти все эмиссары, и так подозревались Западом в традиционных симпатиях к Востоку, на всех них была печать утонченного макиавеллизма, шок Рапалло не был забыт, как и многолетнее сотрудничество рейхсвера и Красной армии, которому положил конец только Гитлер. Поэтому кое-кому из заграничных собеседников могло показаться, что в движении Сопротивления заново формируются монархические реакционные силы старой Германии, юнкеры и милитаристы, так что как бы возникала альтернатива «Гитлер или Пруссия» [221] , и не каждый был готов поддержать призраков вчерашнего дня против хотя и неотесанного, но зато бескомпромиссно ориентированного на Запад диктатора. «А кто нам гарантирует, что Германия не станет потом большевистской?» – таким был лапидарный ответ, который получил начальник французского генштаба Гамелен, когда в драматический день 26 сентября поинтересовался отношением Чемберлена к намерениям немецкого движения Сопротивления; Чемберлен хотел этим сказать, что гарантии Гитлера надежнее, чем гарантии немецких консерваторов. Тут на Гитлера сработали традиционные антивосточные эмоции, старый кошмар Запада, заклинавшийся на Святой Елене еще Наполеоном, которого теперь озабоченно цитировал французский премьер-министр Даладье: «Европой будут владеть казаки» [222] .

Параллельно с акциями за рубежом развивалось противодействие внутри страны, которое исходило, естественно, преимущественно от военных. Серией все более решительных докладных записок в особенности Людвиг Бек пытался противостоять твердому настрою Гитлера на войну, самой настойчивой была записка от 16 июля 1938 года, которая еще раз предостерегала от опасности мировой войны, обращала внимание на усталость немецкого населения от конфликтов, а также на незначительный оборонительный потенциал в случае схватки с Западом и резюмировала все политические, военные и экономические контрдоводы в тезисе, что Германии ни в каком отношении не выдержать той борьбы «не на жизнь, а на смерть», которая развернется, когда она бросит вызов миру. Одновременно он наседал на Браухича, добиваясь его поддержки коллективного выступления высшего офицерского корпуса: надо провести в отношении Гитлера своего рода «всеобщую забастовку» генералов и заставить его прекратить военные приготовления, пригрозив сообща уйти в отставку [223] .

Настойчивость Бека, казалось, в конце концов подействовала на Браухича. На специально созванном совещании генералов 4 августа он распорядился зачитать июльскую докладную записку Бека и заслушать доклад генерала Адама о неудовлетворительных оборонительных характеристиках Западного вала. К концу встречи собравшиеся были столь впечатлены, что почти единогласно присоединились к изложенным взглядам, только у генералов Райхенау и Буша были некоторые возражения, сам Браухич однозначно поддержал прозвучавшую точку зрения, однако он неожиданно воздержался от того, чтобы выступить с подготовленной Беком речью, кульминацией которой был призыв к коллективному письму протеста. Вместо этого он позже передал записку Бека Гитлеру и тем самым подставил своего начальника штаба под удар. Когда 18 августа на совещании в Ютерборге Гитлер объявил, что он уже в ближайшие недели решит Судетский вопрос с применением силы, Бек подал в отставку.

Этот акт отчаяния, равно как малодушный поступок Браухича были связаны с характерными чертами «закомплексованности» немецкого военного руководства; вместе с тем нельзя не видеть тесной взаимосвязи, которая существовала между этим поведением и успехами наступательной внешней политики Гитлера: прошение Бека об отставке было подано не в последнюю очередь под воздействием той подавленности, которую вызывали напрасные усилия добиться того, чтобы западные державы заговорили более решительным языком. Воля немецкого Сопротивления вряд ли могла быть тверже воли британского или французского премьер-министра.

Однако планы заговорщиков при преемнике Бека генерале Гальдере не застопорились. Сразу при вступлении на пост он заявил Браухичу, что точно так же, как и его предшественник, отрицательно относится к планам Гитлера развязать войну и полон решимости «использовать каждую возможность для борьбы против Гитлера» [224] . Гальдер был не фрондером, скорее, представителем типа корректного, рассудочного офицера генштаба, однако Гитлер, которого он ненавидел в своеобразной эксцентричной манере и характеризовал как «преступника», «душевнобольного» или «кровопийцу», не оставлял иного выбора; Гальдер говорил, что «волей-неволей вынужден оказывать сопротивление», называя положение, в котором он оказался, «ужасным и мучительным». Будучи более холодным и последовательным человеком, чем Бек, он тут же расширил замыслы заговорщиков до плана государственного переворота, провел по инициативе Остера переговоры с Яльмаром Шахтом относительно формирования нового правительства и завершил все приготовления еще до 15 сентября [225] .

Имелось в виду арестовать Гитлера и ряд ведущих функционеров режима в момент объявления войны в ходе операции типа переворота под руководством командующего берлинским военным округом генерала фон Вицлебен» и предать их суду, чтобы разоблачить их агрессивные цели перед всем миром. Подобным образом участники заговора надеялись не только избежать появления нового «мифа об ударе кинжалом в спину», но и получить опору для действий против небывало популярного, окруженного блеском эйфории от единства великой Германии Гитлера и не допустить опасности гражданской войны: как считал Гальдер, важны не мысли и моральные категории небольшой элиты, а принципиальное согласие населения. Участвовавший в заговоре советник имперского суда Ханс фон Донаньи тайно готовил с 1933 года материалы судебного дела для процесса против Гитлера. Остеру также удалось вовлечь в круг заговорщиков начальника берлинской полиции графа Хельдорфа и его заместителя графа Фрица-Дитлофа фон дер Шуленбурга, довольно тесные контакты имелись с различными командирами в Потсдаме, Ландсберге и Тюрингии [226] , некоторыми лидерами социалистов, такими, как Вильгельм Лойшнер и Юлиус Лебер, далее с заведующим психиатрическим отделением берлинской клиники «Шарите» профессором Карлом Бонхефером, который по одному из вариантов плана путча должен был стать председателем врачебной комиссии и объявить Гитлера душевнобольным. Бывший руководитель «Стального шлема» Фридрих Вильгельм Хайнц тем временем планировал как бы «заговор внутри заговора». Фон Вицлебен поручил ему вербовать молодых офицеров, рабочих и студентов для укрепления ударного отряда штаба корпуса, задачей которого было в необходимый момент ворваться в рейхсканцелярию, он, однако, считал идею судебного процесса и план помещения Гитлера в лечебницу совершенно нереальными: один Гитлер, заявил он Остеру, сильнее Вицлебена со всем его армейским корпусом. Поэтому он дал своим людям секретное указание не арестовывать Гитлера, а сразу пристрелить его во время стычки [227] .

Так что все было подготовлено, с большей основательностью и явно большими шансами на успех, чем когда-либо до того. Ударный отряд Хайнца с вооружением и взрывчаткой был размещен в готовности к выступлению по берлинским частным квартирам, были приняты все военные и полицейские меры, подготовлен захват радио – так, чтоб не было ни единой заминки, составлены тексты обращений к населению. Гальдер назначил сигналом к началу действий тот момент, когда Гитлер даст приказ двинуть войска на Чехословакию. Все ждало своего часа. В своем лондонском заявлении от 26 сентября, в котором говорилось, что Англия в случае нападения на Чехословацкую республику выступит на стороне Франции, другая сторона, казалось, продемонстрировала наконец ту решительную позицию, которая была крайне важной для заговорщиков. 27 сентября удалось даже вовлечь в акцию колебавшегося Браухича. После того как в среду Гитлер приказал провести подготовку наступления первым эшелоном войск, а несколькими часами позже распорядился мобилизовать девятнадцать дивизий, ожидали, что на следующий день будет объявлено о всеобщей мобилизации. Эрих Кордт был наготове: при помощи фон дер Шуленбурга он должен был обеспечить, чтобы большая двойная Дверь за часовым у входа в рейхсканцелярию была открыта. Примерно в полдень Браухич направился в здание правительства, чтобы услышать решение Гитлера. Группа Вицлебена с нетерпением ждала в командовании округа на Гогенцоллерндамм, сам генерал был у Гальдера в здании ОКВ на Тирпицуфер, ударный отряд Хайнца был в готовности и ждал команды на своих квартирах – и тут курьер передал начальнику генштаба сообщение, что Гитлер согласился на посредничество Муссолини и проведение конференции в Мюнхене.

Это известие произвело прямо-таки эффект разорвавшейся бомбы. Каждому из участников сразу стало ясно, что тем самым весь план акции лишался основы. Всех охватило замешательство, все были словно парализованы. Только Гизевиус, один из гражданских заговорщиков, попытался, разразившись в отчаянии потоком уговоров, склонить Вицлебена к началу акции. Однако операция была построена исключительно на политическом провале Гитлера, поэтому теперь у нее не оставалось шансов на успех. Строго говоря, это было постоянной, кардинальной и, пожалуй, неизбежной дилеммой плана государственного переворота: он зависел от определенной линии поведения, будь то Гитлера, будь то западных держав. Хотя заговорщики не ошибались в оценке Гитлера, тем не менее их план провалился, потому что они не приняли в расчет то обстоятельство, что Англия по сути дела всегда была готова дать Гитлеру за счет уступок возможность быть «паинькой», как выразился Гендерсон. «Мы не могли быть с вами такими же откровенными, как вы с нами», – сказал Галифакс после Мюнхена с сожалением Тео Кордту [228] .