Манолита, испанка с близко посаженными холодными глазами, очень стройная, одетая скромно, хоть и с претензией на французский шик, сидела на кровати, весело, но с достоинством разговаривая с английским журналистом. Если не считать патефона, было не очень шумно.

— Это, кажется, ваша комната? — спросил английский журналист.

— Она значится за мной, — сказал я. — Иногда я здесь ночую.

— А виски чье? — спросил он.

— Мое, — сказала Манолита. — Ту бутылку они выпили, а я достала еще.

— Вот и правильно, дочка, — сказал я. — За мной три бутылки.

— Две, — сказала она. — Та была подарок.

На столе, рядом с моей машинкой, в полуоткупоренной жестянке был большой кусок ветчины, розовый, с белой каемкой сала. Время от времени кто-нибудь из игроков вставал, отрезал себе ломоть перочинным ножом и возвращался к играющим. Я тоже отрезал себе ломоть.

— Ты следующий на очереди в ванну, — сказал я Элу. Он еще осматривался в комнате.

— А у тебя тут славно, — сказал он. — И откуда только ветчина?

— Мы купили ее у интенданта одной из бригад, — сказала Манолита. — Что, плоха?

— Кто это «мы»?

— Да вот мы с ним. — Она кивнула в сторону корреспондента-англичанина. — Правда, он милый?

— Манолита очень любезна, — сказал англичанин. — Надеюсь, мы не мешаем вам?

— Да нет, — сказал я. — Попозже мне, может быть, захочется прилечь, но это будет не скоро.

— Можно будет перейти в мою комнату, — сказала Манолита. — Вы ведь не сердитесь, Генри?

— Нисколько, — сказал я. — А кто это играет в кости?

— Не знаю, — сказала Манолита. — Они пришли вымыться в ванне, а потом остались играть. Они ведут себя очень прилично. А вы знаете, какая у меня беда?

— Нет.

— Большая беда. Вы знали моего жениха? Он служил в полиции, и его послали в Барселону.

— Ну и что же?

— Его убили в стычке, и у меня не осталось никого в полиции, а он не успел раздобыть мне документов, как обещал, и сегодня я узнала, что меня хотят арестовать.

— За что?

— Нет документов, и говорят, что я все время верчусь с вашей братией и с людьми из бригад и, значит, я, наверно, шпионка. Если бы жених мой не угодил под пулю, все было бы в порядке. Вы поможете мне?

— Конечно, — сказал я. — Если за вами ничего нет, можете не бояться.

— Все-таки для верности мне бы лучше остаться у вас.

— А если за вами что-то есть, тогда и я влипну в историю.

— Значит, нельзя остаться?

— Нет. А в случае чего вызывайте меня. Я никогда не слышал, чтобы вы заводили разговор на военные темы, и, по-моему, за вами ничего нет.

— Конечно, нет, — сказала она, отодвигаясь от англичанина и наклоняясь ко мне. — А как вы думаете, с ним остаться можно? За ним-то ничего нет?

— Не могу сказать, — ответил я. — В первый раз его вижу.

— Вы на меня сердитесь, — сказала она. — Не будем больше об этом думать. Лучше с легкой душой пойдем обедать.

Я подошел к игрокам.

— Хотите пообедать с нами?

— Нет, товарищ, — сказал, не поднимая головы, державший кости. — А вы не хотите попытать счастья?

— Я есть хочу.

— Ну, мы вас тут дождемся, — сказал второй игрок. — Кидай, что ли. Я держу…

— Раздобудете деньжат — волоките сюда, в наш банк.

Кроме Манолиты, в комнате нашелся еще один мой знакомый. Он был из Двенадцатой бригады, и это он заводил патефон. Родом он венгр, но грустный, не из веселых венгров.

— Salud, camarada, — сказал он. — Спасибо вам за гостеприимство.

— А что же вы в кости? — спросил я его.

— Денег таких нет, — сказал он. — Эти ребята — летчики по контракту. Наемники… Получают по тысяче долларов в месяц. Они были на Теруэльском фронте, а теперь вот пожаловали сюда.

— А как они очутились в моем номере?

— Один из них знает вас. Его сейчас вызвали на аэродром. За ним пришла машина, когда игра уже началась.

— Очень рад, что вы заглянули, — сказал я. — Приходите в любое время и располагайтесь, как дома.

— Я пришел послушать новые пластинки, — сказал он. — Если я вам не мешаю.

— Да нет. Очень хорошо. Хотите выпить?

— Нет, только немножко ветчины.

Один из игроков встал и отрезал еще ветчины.

— Вы не видели тут этого Генри, хозяина комнаты? — спросил он.

— Это я.