– Бедняга, не хотела бы я быть на его месте, – с чувством сказала Казя.

Граф и управляющий миновали ворота и въехали на деревянный мост, перекинутый через глубокую канаву, когда-то бывшую крепостным рвом. Они скрылись из виду, а вскоре затих глухой стук копыт, поглощаемый мягкой и влажной весенней землей.

– Яцек, пойдем посмотрим, как лебеди вьют гнездо! «Э-хе-хе, – думал Мишка, смотря как они выбегают за ворота, – и все-то она бежит, на месте не постоит ни чуточки, быстрая, верткая, ровно птичка. Это хорошо, что ее братец вернулся домой. Не дело для молодой девушки видеть только своих родителей да старого хрена, вроде меня, и этого чертова иезуита. Лошадями, голубями да соколами не обойдешься, – мудро рассуждал Мишка, – девке нужен мужик. А пока мужика нет, пусть лучше побудет с братом».

Старик пошел во двор выкурить еще одну трубочку на полуденном солнышке.

Графиня Мария Раденская опустила вышивание на колени и посмотрела в окно гостиной, выходившее в сад. Там пышно цвели яблони, и воробьи, весело чирикая, прыгали с ветки на ветку. Полюбовавшись некоторое время прекрасным садом, графиня вздохнула и вновь принялась за работу.

– Твой отец сейчас похож на раненого медведя, Казя. Даже я ничего не могу сделать. Этим утром он накричал на меня, как будто я один из его конюхов. Я понимаю, что у него ужасные проблемы с деньгами, а поездка в Варшаву совсем выбила его из колеи. Гроза застала их врасплох, и по дорогам было ни пройти, ни проехать. А еще этот неприятный случай во Львове: единственная приличная гостиница оказалась занятой Баринскими.

– Я знаю, Марыся, Яцек рассказал мне.

Казя подняла голову и оторвалась от поисков подходящей нитки. Она вышивала огненный щит-герб Раденских – золотая саламандра, невредимой выскальзывающая из огня, – и не могла найти нужного цвета для языков пламени. Каждый день на протяжении часа она занималась вышиванием вместе со своей матерью. Эти часы доставляли ей бесконечное удовольствие, она очень любила мать и относилась к ней как к самой близкой подруге.

– Все это, конечно, довольно смешно, – продолжала ее мать, медленно протягивая иголку сквозь туго натянутое полотно. – Я всегда с симпатией относилась к Сигизмунду Баринскому, но после того рокового вечера...

Иголка ныряла туда и обратно, туда и обратно, двигаясь все медленнее и медленнее. Графиня уже устала, хотя еще не пробило трех часов пополудни.

– Нет, твой отец никогда не простит такого оскорбления, и мы не вправе ожидать от него этого.

– Но, Марыся, ведь мальчики-то не виноваты.

Они оба, она и ее брат, всегда называли свою мать ласково-уменьшительным именем и только иногда, в особо серьезных случаях, использовали слова «мать» или «мама».

– Я знаю, милая, – иголка засновала быстрее, в то время как легкая улыбка тронула ее красивые губы. – Ну и сцена была.

– Разве это справедливо, что нам не позволяют видеть их? – На Казиных щеках вспыхнул румянец, она в упор смотрела на мать, дожидаясь ответа.

– Ссора ссоре рознь...

Мария вздохнула и покачала головой. Даже сейчас, после того как прошло столько лет, одно лишь воспоминание об этом вечере заставляло ее чувствовать себя неуютно. Граф Раденский кричал так, что у него чуть не лопнули жилы на лбу: «Убирайтесь из моего дома! Прочь с моих земель!» И Бог знает, что еще. Все кричали, все оскорбляли друг друга. Типичная польская ссора. Только эта ссора зашла чересчур далеко. Баринские скакали из Волочиска что было духу, и метель развевала их длинные черные плащи, делая их похожими на привидения.

– Я не понимаю, почему нам не позволяют встречаться, – сказала Казя, сердито тыкая иглой в вышивание.

«Совсем, как ее отец, – думала про себя Мария. – Тот же гордый наклон головы, те же удлиненные горящие глаза, только синева в них гораздо глубже».

– В конце концов, это было так давно, не может же отец злиться до бесконечности.

– Дело не только в твоем отце, Казя. Несправедливо обвинять его одного.

Ее вышивание лежало на коленях забытым. Тишину нарушали только скрипучий звук Казиной иглы да чириканье воробья на подоконнике.

– Может быть, однажды, когда ты станешь взрослой, – продолжала Мария.

– Но я уже взрослая. В июне мне будет семнадцать. И вообще, они наши единственные ближайшие соседи.

К нахальному воробью на подоконнике присоединился другой, держащий в клюве соломинку. Волочисская детвора с веселыми пронзительными криками играла вокруг покрытого зеленой ряской пруда.

– Счастлива ли ты, моя милая?

– Да, Марыся, конечно, я счастлива.

Казя порывисто отбросила пяльцы и, подойдя к матери, опустилась на пол рядом с ее креслом и обняла обнаженными руками ее колени.

– Конечно, я счастлива.

Мария Раденская погладила шелковистые черные волосы, заплетенные по-украински в длинные косы.

– Но тебе здесь скучно одной. Я понимаю это, Казя.

– Совсем не скучно, – горячо произнесла ее дочь. – У меня есть Кинга и Мишка, и ты.

– Лошадь, старый казак и вечно больная мать. Ладно, теперь, когда Яцек вернулся, тебе будет веселее.

Казя дотронулась до ее тонкой руки и нежно приложила к своей бархатистой щеке.

– Пожалуйста, не волнуйся, – прошептала она. – Я очень счастлива. Очень.