– Он так и сказал? – задумчиво спрашивает Земба.

– Да. После нападения на Ирэну Врубль он постоянно помогал и ей, и той старушке пенсионерке, которую сшибла машина, – поясняет Корч.

Но этой фразы Земба уже не слышит. «Оказалось, наконец, что кому-то он еще нужен», – повторяет Земба про себя. Эти слова будто укор совести. Перед мысленным его взором встает изможденное лицо давнего боевого товарища. «Я пришел к тебе за справедливостью… Пришел к тебе за справедливостью… Пришел… и потому погиб. А что же я?!» Земба чувствует, как в нем начинает вскипать ярость. Он сам не знает, не может понять, откуда берется это чувство. Давно уже он ни на что так болезненно не реагировал. Ярость и чувство отвращения. Ко всему этому заборувскому укладу жизни, построенному на принципе «ты – мне, я – тебе». Неужто и он дал втянуть себя в эту дьявольскую сеть?!

– Ты Базяка допросил? – спрашивает он резко.

– Да, но пока безуспешно. Он утверждает, что Находился в тот день дома. Никаких доказательств У нас, к сожалению, нет. Кацинский был единственным свидетелем. А поскольку теперь и он мертв, Базяка придется освободить.

– Что удалось установить о его сообщнике?

– Пока ничего, кроме словесного портрета.

– В котором часу ты закончил допрос Базяка?

Корч на минуту задумывается.

– Днем… Часа в два.

– Ты проверял! из камеры, где сидит Базяк, после его допроса никого из задержанных не освобождали?

Корч мгновенно схватывает смысл вопроса. Действительно, этим путем Базяк вполне мог связаться с сообщником.

– Не догадался, – признается он огорченно, – Прошляпил.

– Срочно проверь! – в тоне Зембы по-прежнему резкие ноты.

Корч выходит из кабинета, огорченный своей оплошностью. Направляется к начальнику караула. – В какой камере содержится Зигмунт Базяк? – В восьмой.

– В ней есть еще кто-нибудь?

– Нет, сейчас он один. – А кто был раньше?

– Сидел там один тип. Позавчера, седьмого, его выпустили.

– Как фамилия?

– Сейчас посмотрю, – сержант листает журнал.

– Базяк уже содержался в этой камере до освобождения второго?

– Кажется, да. Выпускал я того часа в четыре. Вот распоряжение об освобождении, – сержант протягивает Корчу журнал.

Корч выписывает в блокнот данные и бросается к себе наверх. Анджей Люлинский. Проживает: Замковая, 4, освобожден из камеры предварительного заключения седьмого августа.

– Срочно доставить его ко мне! – поручает он дежурному.

«Да, шеф прав, – Корч никак не может успокоиться. – По этому каналу информация действительно могла просочиться. Но просочилась ли? Сейчас выяснится. А вдруг Люлинский куда-нибудь выехал?»

К счастью, тот никуда не выехал, и через каких-нибудь полчаса милиционер доставляет в клетушку Корча тощего мужичонку с крысиной мордочкой и бегающими глазками.

– В чем дело? Меня освободили по распоряжению прокурора. Я не виноват. – Голос у мужичонки писклявый и перепуганный. – Не воровал я эти доски… Поклеп все это…

«Какие еще доски? А… Его, видимо, в этом обвиняли, – не сразу соображает Корч, поглощенный занимающими его мыслями. – Опять прошляпил. Надо было еще до привода ознакомиться с делом этого Люлинского», – корит себя Корч и резким тоном бросает:

– Дело не в досках! Не успел прокурор вас освободить, как вы опять заскучали по камере!

– Не пойму, о чем вы говорите. Что я такого сделал? После освобождения сразу пошел домой. У меня все в порядке.

Однако в бегающих глазках таится беспокойство, – Гражданин Люлинский, на этот раз дело пахнет не досками, а убийством. Это посерьезнее…

– Я?! Убийство?! Гражданин начальник, что вы такое говорите?! – вскрикивает Люлинский дрожащим голосом. Руки его на краю стола трясутся. – Я – и мокрое дело! Это какая-то ошибка! О, боже! – Голос его прерывается, в глазах неподдельный ужас.

– В какой камере вы здесь содержались?

– В восьмой, – торопится тот с ответом.

– С вами там находился некий Зигмунт Базяк?

– Фамилии не знаю. Привели туда одного перед самым моим освобождением… Пацана какого-то, белобрысого…

– О чем просил вас этот белобрысый?

– Он – меня?! – дрожь в голосе усиливается. – Ни о чем.

– Пан Люлинский, я ведь, кажется, ясно сказал – речь идет об убийстве. Вам опять не терпится попасть за решетку, но теперь уже по другому обвинению?

– Я скажу, все скажу. Я не знал… Правда, не знал… Он ведь только просил меня передать… Всего несколько слов…

– Что именно?

– «Пусть пьянчуга не чирикает».

– Когда и кому вы передали эти слова?

– На следующий день, утром. Восьмого августа, часов в десять, какому-то Сливяку. Я сказал, что пришел от Зигмунта, и передал эти слова про пьянчугу… Я правда не знал…