Наконец, адъютант, искавший вице-короля, вбежал в комнату, несмотря на клубы наполнявшего её дыма, и вызвал Меллиша в приёмную. Вице-король еле держался на ногах от смеха и только слабо махал руками на Меллиша, который подступал к нему со свежим пакетом порошка в руках.

— Изумительно! — захлёбывался его сиятельство. — Никакому зародышу не выжить! Это я могу клятвенно подтвердить. Успех поразительный.

Он смеялся до слез, когда вошёл Уондер, только что встретивший Меллише в аллее. Секретарь был возмущён представившейся ему сценой, но вице-король был в восторге, так как знал, что Уондер после этого уйдёт. Меллиш, изобретатель, был тоже доволен, потому что ему удалось сокрушить «медицинский кружок».

Редко кто мог бы рассказать о происшествии так, как это делал его сиятельство, когда он бывал в ударе. Его рассказ о приятеле с порошком моего доброго Уондера обошёл всю Симлу, и ехидные знакомые досаждали Уондеру своими шутками по этому поводу.

Наконец, Уондеру показалось, что его сиятельство рассказывает историю слишком часто. Дело было на пикнике сипаев. Уондер сидел как раз позади вице-короля.

— И право, у меня мелькнула на одно мгновенье мысль, что мой друг Уондер подослал ко мне убийцу, чтобы очистить себе дорогу к трону, — рассказывал его сиятельство.

Все засмеялись, но в голосе вице-короля звучали нотки, которые Уондер понял. Он почувствовал, что его здоровье ухудшается, и вице-король, приняв его отставку, снабдил его великолепным аттестатом, которым он мог воспользоваться у себя на родине.

— Я один виноват, — говорил его сиятельство впоследствии, подмигивая, — моя несобранность должна была не нравиться такому аккуратному человеку.

Если поручик Голайтли мог чем-нибудь гордиться перед всеми, так это тем, что в нем «сразу был виден офицер и джентльмен».

Он говорил, что одевается так тщательно ради чести полка, но те, кто знал его ближе, утверждали, что он делает это из личного тщеславия. Вообще дурного в Голайтли не было ничего — ни унции. Встречая лошадь, он сразу узнавал, что это такое, и умел делать ещё кое-что, кроме наливания вин в стаканы. Поручик хорошо играл на бильярде и мастерски — в вист. Все любили его, и никому не приходило в голову, что его можно в один прекрасный день увидеть как дезертира, в ручных кандалах на одной станционной платформе. Но именно такая прискорбная вещь случилась.

Он возвращался верхом из Дальхоузи в конце своего отпуска, который продлил, насколько было возможно, и теперь очень спешил.

В Дальхоузи было уже тепло, и, зная, чего можно ждать внизу, он оделся в новый костюм оливково-зеленого цвета, плотно облегавший его; ярко-синий галстук, белый воротничок и ослепительно белый шлем дополняли костюм. Поручик считал для себя почётным иметь щеголеватый вид даже во время путешествия верхом или на почтовых. Вид у него был молодецкий, и он так углубился в созерцание своей наружности, что даже забыл захватить с собой что-нибудь, кроме кое-какой мелочи. Все свои бумаги он тоже оставил в гостинице. Денщик его должен был уехать раньше и ждать его в Патанкоте с вещами. Это поручик называл «путешествием налегке». Он родился с организаторским талантом.

В двадцати двух милях от Дальхоузи полил дождь — не горный ливень, а настоящий продолжительный дождь, какие бывают во время муссонов. Голайтли встревожился и пожалел, что не захватил с собой зонта.

Пыль на дороге превратилась в грязь, а пони то и дело попадал в лужи. Гетры поручика все были забрызганы грязью. Но он бодрился и пытался думать, как приятна прохлада.

Следующий пони, на которого он пересел, не хотел сдвинуться с места и, пользуясь тем, что мокрые поводья скользили в руках Голайтли, сбросил его на повороте. Поручик погнался за пони, поймал его и живо вскочил ему на спину. Падение не улучшило состояния его платья или расположение духа, да кроме того, он потерял одну шпору. Приходилось довольствоваться оставшейся.

В продолжение этого перегона пони скакал и брыкался вволю, и, несмотря на дождь, Голайтли обливался потом. Ещё через полчаса мир скрылся из глаз поручика за сырым тягучим туманом. Дождь превратил его высокий просмолённый шлем в вонючее тесто, он облепил его голову, как полусгнивший гриб. Начала линять и зелёная подкладка.

Голайтли не сказал ничего, что бы стоило упоминать. Он сорвал и выжал, насколько мог, поля шлема, нависшие на глаза, и продолжал плестись дальше. Задний козырёк шлема ударял его по шее, боковые кости упирались в уши, но ремешок и зелёная подкладка держались, так что шлем не сваливался, а только болтался.

Наконец, смолистая масса и зелёная краска образовали тягучую массу, которая потекла по Голайтли потоками — по спине и груди, не разбирая дороги. Цвет хаки тоже начал линять-скверная была, линючая краска, — и костюм Голайтли окрасился в бурый цвет, местами с фиолетовыми пятнами, оранжевыми краями и ярко-красными полосами. Кое-где выступали совершенно белые пятна, что, очевидно, зависело от особенностей и свойств краски. Когда Голайтли взялся за платок, чтобы вытереть лицо, и зелёная краска подкладки, слившись с красной краской от ремня, потекла по шее, то эффект получился изумительный.