— Уже собирается народ, — сказал, кивнув на машины, Танненбаум. — Коллеги-журналисты… акулы, так сказать, пера.

Мы тут, конечно, не столица… провинция.

Но есть очень острые перья. Очень острые.

Как… э-э…

Я уже собрался подсказать Танненбауму, на что похожи острые журналистские перья, но Лукошкина сделала мне страшную морду.

— …как шпаги, — закончил свою мысль Женя. Он — определенно — любил глубокие, небанальные метафоры. Острые, как… фаллос.

Нас с почетом разместили в шале. Однако наши коттеджи только снаружи были загранично-буржуазными. А вот внутри они отражали ностальгию нынешних хозяев по своей комсомольской молодости.

В прихожей меня встретил плакат: «Привет участникам комсомольско-молодежного слета!» В гостиной количество ностальгической атрибутики было вообще безмерным — на стенах висели шелковые и бархатные вымпелы: «Ударник X пятилетки», «Победитель соцсоревнования», «Лучшая комсомольско-молодежная бригада». На телевизоре «Панасоник» стоял небольшой бюст поэта Маяковского, а на журнальном столике лежали номера журнала «Молодой коммунист». На прикроватной тумбе в спальне — томик речей Леонида Ильича Брежнева. Даже с трогательной закладкой… Да, с юморком бывшие комсомольцы оказались.

Но в целом номер был весьма комфортабельный, в холодильнике даже напитки нашлись. В ассортименте от «Столичной» до «Мартеля».

Я только успел осмотреться, разложить вещи и выкурить сигарету, как пришел Танненбаум и объявил, что пора на ужин.

И что все местные коллеги горят от нетерпения, ожидая встречи со мной… Вот ведь дурак этот Женя, а слова сказал хорошие. Правильные сказал слова. Ну, насчет встречи со мной.

Я подмигнул бронзовому Маяковскому и, накинув на плечи куртку, пошел за Танненбаумом. На улице было чертовски хорошо… И подумалось, что лучше бы не ходить ни на какой ужин, а пойти к Лукошкиной в ее шале, выпить чуть-чуть «Мартеля» и…

— Вот мы и пришли, — сказал Женя Танненбаум.

— Ну, вы попали, — сказал Женя Танненбаум… Нет, это он потом сказал. А тогда он сказал:

— Вот мы и пришли.

В зале на стенах светились бра в виде канделябров, а на столах колыхались огоньки живых свечей. Акулы пера стояли парами, тройками или стайками. Когда мы вошли, к нам обернулись. Танненбаум громко и торжественно объявил:

— Коллеги! Прошу любить и жаловать — Андрей Серегин. Звезда, так сказать, криминальной журналистики.

Мне захотелось дать Жене в морду.

Вполне, кстати, нормальное желание. Но все-таки в морду я ему не дал, а только буркнул зло: аплодисментов, мол, не слышу. И Танненбаум, огорчившись безмерно, тут же и откликнулся:

— Поприветствуем нашего гостя аплодисментами!

И я до конца прочувствовал танненбаумовскую «дремучую языческую лохматость»… Раздались аплодисменты. Я посмотрел в ту сторону, откуда они прозвучали, и увидел Аню Лукошкину. «Ну, Анька, — подумал я, — вот вернемся в Питер, я тебе все припом…» Но до конца недодумал: Лукошкина была чудо как хороша. В очень простом, длинном, черном платье, с ниткой жемчуга на груди.

Потом начался ужин. Знакомство. Тосты. Упражнения в остроумии и красноречии. Больше всех, конечно, старался наш друг Ельц… тьфу! — Танненбаум. Это меня раздражало. Но еще больше раздражало то, что этот лысый пень все вился вокруг моего юриста. Я подозвал Колю Повзло и дал ему поручение.

— Легко, — сказал Коля. — Нокаутом в третьем раунде.

— Легко? — переспросил я. — Вы же в разных весовых категориях, Коля… Он килограммов на тридцать-сорок больше тебя весит.

— Ты, Обнорский, дилетант, — очень солидно сказал Коля. — Я же с депутатами ЗакСа и чиновниками из Смольного пью.

Этот аргумент показался мне убедительным. И, забегая вперед, скажу, что Коля с поставленной задачей справился. Геройски, нисколько не щадя себя.

Ужин потихоньку приобретал все более непринужденный характер. Господа журналисты вели себя раскованно. Начались танцы… стал затеваться поход в сауну смешанным коллективом. («Разнополым», — сказал Юрий Львович, немолодой главный редактор газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Любознательный Повзло спросил у него: «А какой у вас тираж, коллега?» — «Шесть тысяч, коллега». — «Помилуйте, в N-ске все население — тридцать тысяч, — возразил Повзло. — Как же вам удается реализовать шесть тысяч?» — «Люди, — возразил Юрий Львович, — очень интересуются светской, знаете ли, жизнью…» Ошеломленный Коля сильно зауважал Юрия Львовича.)

Вечер вошел в ту стадию, когда уже царит всеобщий и всеохватный восторг, алкогольное парение души у одних и страстный поиск амуров у других… Так ведь весна! Взгляд Володи Соболина упал — ах, весна! — на некое создание женского полу с грудью и попкой. Взгляд Володи упал в глубочайшее декольте… да там и остался. Володя оставил Повзло с Танненбаумом и как самонаводящаяся ракета пошел на цель…

Весна. Весна! Неслышный гимн любви волнует кровь. Бушуют гормоны.

Повзло старательно выполнял мое поручение и «язычески-лохматый» бильярдный шар Танненбаума уже склонялся к Коле на плечо. Звучала музыка, перекрывая ее, из сауны летел женский визг. Визг был голым.