— Да, действительно, это так, — пробормотал Ганимар.

— И, наконец, — воскликнул Люпен, — у меня в руках был огромный козырь: всеобщее ожидание моего побега. Поймите же, чтобы бежать… не убегая, — надо было, чтобы все заранее твердо верили в это бегство, чтобы это казалось всем абсолютно верным, истиной, ясной, как солнечный свет. Я этого хотел — и добился. Арсен Люпен не будет присутствовать на своем процессе! И когда вы встали, сказав: «Этот человек не Арсен Люпен», было бы неестественно, если бы все не поверили в ту же минуту, что я действительно не Арсен Люпен. Если бы хоть кто-нибудь усомнился, хоть бы один человек решился сказать: «Ну, а если это все-таки Арсен Люпен?» — я пропал бы.

Внезапно схватив Ганимара за руку, он продолжал:

— Ну-ка, Ганимар, признайтесь, вы ведь ждали меня у себя дома в четыре часа, через неделю после нашего свиданья в тюрьме Санте? Вы ждали меня, как я вас просил?

— А тюремная карета? — спросил Ганимар, избегая прямого ответа.

— Глупости! Это мои друзья подменили старую негодную карету и хотели заставить меня рискнуть. Я знал, что дело может удаться только при исключительных обстоятельствах. Но я нашел полезным развить эту попытку бегства и огласить ее повсюду. Первый смело рассчитанный опыт придавал второму, вымышленному, значение побега, будто бы уже приведенного в исполнение.

— Так что сигара?..

— Была выдолблена мной, как и ножик.

— А записки?

— Написаны мною самим.

— А таинственная корреспондентка?

— Она и я — одно лицо. Я пишу всевозможными почерками.

— Как же допустить, чтобы служащие в антропометрическом бюро, взяв приметы Бодрю, не заметили, что они расходятся с вашими?

— Перед моим возвращением из Америки один из служащих бюро за хорошую плату занес на мою карточку неверную пометку, вследствие чего приметы Бодрю не могли уже совпасть с приметами Арсена Люпена.

Опять наступило молчание.

— А теперь что вы будете делать? — спросил, наконец, Ганимар.

— Отдыхать! — воскликнул Люпен. — Я буду усиленно питаться и понемногу снова сделаюсь самим собой.

Уже начинало смеркаться.

— Кажется, нам больше нечего сообщить друг другу? — сказал Люпен, остановившись перед Ганимаром.

— Напротив, — ответил Ганимар. — Я хотел бы знать, откроете ли вы истину относительно вашего бегства? Моя ошибка…

— О, никто никогда не узнает, что из тюрьмы выпустили Арсена Люпена. Для меня крайне важно, чтобы мой побег оставался окутанным мраком неизвестности и носил характер чего-то чудодейственного. Итак, не бойтесь, мой добрый друг, и прощайте! Сегодня вечером я обедаю в гостях, мне едва хватит времени переодеться.

— А я думаю, что вы жаждете покоя!

— Увы, существуют светские обязанности, от которых нельзя уклониться. Отдых начнется завтра.

— А где вы обедаете сегодня?

Накануне отъезда я послал свой автомобиль прямо в Руан, а сам должен был нагнать его по железной дороге и затем отправиться к друзьям, жившим на берегу Сены.

За несколько минут до отхода поезда из Парижа в мое отделение ввалились семеро мужчин, из которых пятеро курили. Как ни краток был переезд в скором поезде, но перспектива совершить его в такой компании была мне крайне неприятна, тем более, что старинный вагон, в котором я сидел, не имел бокового коридора. Я взял свое пальто, газеты, путеводитель и перешел в одно из соседних отделений.

В нем сидела только одна дама. При моем появлении она не могла удержаться от жеста неудовольствия, не ускользнувшего от меня, и шепнула что-то господину, стоявшему на ступеньке вагона, — вероятно, мужу, провожавшему ее. Мужчина окинул меня внимательным взглядом и, по-видимому, довольный результатом своего осмотра, тихо сказал что-то жене, улыбаясь и как будто успокаивая ее, как трусливого ребенка. Дама также улыбнулась и бросила на меня дружелюбный взгляд, точно вдруг уверившись, что я принадлежу к числу порядочных людей, с которыми женщина может безбоязненно остаться с глазу на глаз в продолжение двух часов в маленьком помещении, величиной в шесть квадратных футов.

— Ты ведь не рассердишься на меня, дорогая, — сказал муж, — но я не могу дождаться отхода поезда: у меня назначено важное свидание.

И, нежно поцеловав ее, он ушел.

Жена махнула ему платком из окна вагона и украдкой послала несколько поцелуев.

Раздался свисток, и поезд тронулся.

В этот момент дверь отворилась, и, несмотря на протесты кондуктора, в наше отделение вошел новый пассажир.

Моя спутница, укладывавшая свои вещи в сетку вагона, взволнованная, опустилась на скамейку.

Я далеко не трус, но сознаюсь, что такие внезапные вторжения мне всегда неприятны. Они кажутся подозрительными. Однако наружность и манеры нового пассажира скоро сгладили дурное впечатление, произведенное на меня его вторжением. Он казался корректным, почти элегантным в своем модном галстуке, в свежих перчатках и с таким энергичным лицом…

Но, черт возьми, где я видел это лицо? Без сомнения, я где-то видел его. Выражаясь точнее, я находил в своей памяти впечатление, оставляемое в нас несколько раз виденным портретом, оригинала которого мы никогда не видали. В то же время я чувствовал, что напрягать свою память вполне бесполезно, так как это воспоминание было слишком смутно и неопределенно.