Произведения Г.Майринка стали одними из первых `бестселлеров` XX века. Он – из плеяды писателей, которые сделали литературную `пражскую школу` знаменитой на весь мир
Густав Майринк
Кабинет восковых фигур
— Это была превосходная идея, Синклер, — вызвать телеграммой Мельхиора Кройцера! Думаешь, он согласится выполнить нашу просьбу? Если он выехал первым же поездом, — Зебальдус посмотрел на часы, — то с минуты на минуту будет здесь.
Стоявший у окна Синклер вместо ответа указал на улицу.
К ним быстрым шагом приближался высокий худощавый мужчина.
— Знаешь, порой наше сознание всего на несколько секунд вдруг меняется, заставляя видеть привычные, обыденные вещи в неожиданно новом, пугающем свете… Случается ли с тобой такое, Синклер? Как будто ты вдруг проснулся и тут же снова заснул, но за это короткое, не дольше одного удара сердца, мгновение тебе открылось нечто таинственное и невероятно важное.
Синклер внимательно посмотрел на друга:
Что ты хочешь этим сказать?
Какая нелепая, роковая случайность толкнула меня пойти в кабинет восковых фигур, — продолжал Зебальдус. — Я сегодня что-то уж слишком чувствительный; вот, к примеру, сейчас, наблюдая, как Мельхиор идёт к нам и его фигура, по мере того как он приближался, становилась всё больше и больше, — в этом было что-то мучительное, что-то — как бы тебе объяснить? — абсолютно естественное, ведь расстояние, как известно, поглощает всё: тела, звуки, мысли, фантазии и события. Или наоборот, мы сначала видим их крохотными вдалеке, а потом они становятся больше, все, все, даже те, которые не имеют материальной оболочки и не нуждаются в пространственном перемещении. Нет, не могу выразить это словами. Понимаешь, что я имею в виду? Кажется, всё подчинено одним и тем же законам!
Его друг задумчиво кивнул:
— Да, и некоторые события или мысли ускользают из нашего поля зрения, как будто где-то «там» существует возвышение или что-то подобное, за которым они могут прятаться. А потом вдруг снова выскакивают из своего укрытия и неожиданно встают перед нами, огромные, во весь свой рост.
Хлопнула входная дверь, и в кабачок вошёл доктор Кройцер.
Мельхиор Кройцер — Кристиан Зебальдус Оберайт, химик, — представил их Синклер.
Кажется, я догадался, зачем вы меня позвали, — сказал вошедший. — Давняя боль госпожи Лукреции?! У меня самого мороз пошёл по коже, когда я прочёл во вчерашней газете имя Мохаммеда Дарашеко. Вам уже удалось что-нибудь выяснить? Это он?
Посреди немощёной рыночной площади раскинулся шатёр кабинета восковых фигур, в сотнях зеркальных осколков, из которых на матерчатой крыше цветистым шрифтом были составлены слова: «Мистер Конго-Браун представляет восточный паноптикум Мохаммеда Дарашеко», отражались последние лучи заходящего солнца.
Парусиновые стены шатра, вульгарно размалёванные дикими, вызывающими сценами, колыхались и выпячивались, как надутые щёки, оттого что внутри кто-то ходил и прислонялся к ним.
Две деревянные ступеньки вели ко входу в шатёр, рядом с которым под прозрачным колпаком стояла восковая фигура женщины в ярком трико.
Бледное лицо со стеклянными глазами плавно поворачивалось, обводя взглядом людей, собравшихся возле шатра — одного за другим, — затем отводило взгляд в сторону, как будто ожидая приказа от сидевшего возле кассы темнокожего египтянина, потом вдруг тремя резкими лихорадочными рывками опрокидывалось назад, так что длинные чёрные волосы взлетали волной, и через некоторое время опять медленно возвращалось в первоначальное положение, безысходно глядя перед собой, чтобы через секунду повторить всё сначала.
Время от времени кукла вдруг выворачивала ноги и руки, как будто их свело судорогой, затем резко запрокидывала голову и изгибалась назад так, что касалась лбом пяток.
— А вот и мотор, который приводит в движение механизм, отвечающий за эти отвратительные ужимки, — тихо проговорил Синклер, указывая на блестящий корпус машины с другой стороны от входа, откуда доносился мерный гул работающего четырёхтактного двигателя.
— Электрисити, жизнь, да, всё живое, да, — затараторил египтянин и протянул им программку. — Начало через половина часа, да.
— Думаете, эта обезьяна действительно может что-нибудь знать о Мохаммеде Дарашеко? — спросил Оберайт.
Мельхиор Кройцер не слушал. Он сосредоточенно изучал программку, тихо повторяя вслух особенно поразившие его номера.
«Магические близнецы Ваю и Данандшая, пение» — что это? Вы видели их вчера? — вдруг спросил он.
— Нет, — ответил Синклер. — Живые артисты выступают только сегодня и… Вы ведь, кажется, были хорошо знакомы с Тома Шарноком, супругом Лукреции, не так ли, доктор Кройцер? — перебил Зебальдус Оберайт.
— Конечно, мы были друзьями долгие годы.
Неужели вы не заподозрили, что он задумал что-то недоброе с ребёнком?
Доктор Кройцер покачал головой:
— Я действительно замечал в его поведении некоторые признаки надвигающейся душевной болезни, но никто и представить себе не мог, что она проявится так скоро и в конце концов превратится в полное безумие. Он изводил бедную Лукрецию жуткими сценами ревности, а когда мы, его друзья, пытались доказать всю беспочвенность его подозрений, он не желал нас слушать. Ревность стала его манией! Когда же появился на свет их малыш, мы решили, что теперь-то он наконец успокоится. И поначалу всё выглядело именно так. Но на самом деле он только научился скрывать свою подозрительность, и однажды до нас долетело страшное известие — с нашим другом случился приступ буйства, он кричал и топал ногами, а потом выхватил ребёнка из колыбели и исчез вместе с ним в неизвестном направлении.