Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.

«Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».

Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».

«Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…

На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».

Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.

По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.

Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.

«Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.

Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.

Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.

Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.

Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.

И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»

Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».

Его заместитель по журналу «Новый мир» Алексей Иванович Кондратович, тоже ифлиец, вспоминал, что Твардовский «Шелепина не признал, когда тот стал членом политбюро, шишкой недосягаемой, человеком-портретом, висевшим в унылом ряду в трепетанье красных стягов на всех праздниках».

— Кто это такой мрачный тип сидит один за столиком? спросил Александр Трифонович, приехав в подмосковный санаторий «Барвиха» (для высокого начальства).

Официантка с испугом ответила:

— Это товарищ Шелепин.

Когда Александр Трифонович в редакции «Нового мира» пересказал эту историю, Кондратович в свою очередь поинтересовался у Твардовского:

— А вы знаете, что Шелепин учился в ИФЛИ?

— Нет.

В ИФЛИ в ту пору училось много политически активной молодежи. Но именно Шелепина сразу же избрали секретарем комитета комсомола всего института, сделали внештатным инструктором Сокольнического райкома ВЛКСМ.

— Мы с ним учились на разных факультетах, — рассказывал мне известный журналист и историк Лев Александрович Безыменский (сын знаменитого комсомольского поэта), — но это не имело значения, потому что он был очень заметным человеком. Красивый, с правильными чертами лица, волевой, энергичный. Шелепин очень хорошо говорил, пользовался авторитетом, поэтому быстро стал секретарем комсомольской организации — лучшим! Он стал известен и за пределами института. Не удивительно, что его быстро забрали наверх. Он, конечно же, был выдающимся человеком.