Во время обеда на террасе играл оркестр. Замок, парк, террасы и английский сад были иллюминированы, даже река пылала, отражая пламя разложенных на ее берегах многочисленных костров. Цветные лампочки озаряли ведущую к пристани лестницу, клумбы и цветочные аллеи. Ряды маленьких лампочек колыхались меж деревьев, протянулись поперек аллей. На газонах бледными огоньками светили неисчислимые светлячки. То и дело к небу взлетали ракеты, вспыхивали бенгальские огни, озаряя водопады.

После обеда в замке не осталось никого. Одни разбежались по аллеям, другие отправились любоваться фонтанами. Многие побрели к лодкам, украшенным гирляндами цветов и разноцветными фонариками. Гондола «Стефания» была убрана пурпурными фонариками и венками из роз.

Пан Мачей бродил по парку и, убеждаясь, что уголки его один прекраснее другого, грустно кивал головой. Он боялся подумать, для кого все эти чудеса, но в глубине души отгадывал.

На террасе графиня Барская просунула руку под локоть майората и умоляюще шепнула:

— Не покажете ли вы мне иллюминированные гроты?

Она, несомненно, была привлекательной. Сильно декольтированное платье добавляло ей прелести; светлая материя и кружева-паутинки оттеняли смуглую кожу. На шее у нее подрагивало жемчужное ожерелье.

Опираясь прекрасной обнаженной рукой на его плечо, она повторила:

— Хорошо? Покажете мне гроты?

— Если вы так желаете…

— Они, должно быть, чудесные…

Они молча спустились с террасы и направились меж фонтанами в глубь сада. Их обогнали несколько человек, в том числе и панна Рита, глянувшая на Вальдемара удивленно, а на графиню — насмешливо и неприязненно.

Графиня щебетала:

— Ваши Глембовичи прекрасны! Я и представить не могла, что они столь великолепны! Вы живете словно в раю. Это принесло вам счастье? — заглянула она в глаза майорату.

— Каждый понимает счастье по-своему. Я люблю Глембовичи не за их великолепие, а за то, что они мои. Это моя земля, моя родина, которую я хочу сделать прекрасной.

— Вам это удалось. Здесь все так прекрасно! Вас не упрекнешь в отсутствии вкуса. Так все устроить!

Вальдемар посмотрел на нее:

— Устроил здесь все не я, а бабушка Габриэла. Я лишь поддерживаю все в прежнем великолепии. Бабушка хотела устроить из Глембовичей второй Версаль, и я продолжаю ее дело, не считаясь с расходами.

— Да, женщины умеют добиться такой вот красоты. Однако вашей жене не к чему будет приложить руки — все, что только можно измыслить, здесь уже есть. Разве что ей захочется перемен…

Вальдемар усмехнулся, отгадав намерения графини: его вызывали на откровенность.

Графиня взглянула на него кокетливо:

— А вы позволили бы своей жене что-то переменить здесь, приди ей такая охота?

— Право, не знаю.

— Понимаю! Все зависело бы от глубины ваших чувств к жене, верно? Но привязанность и любовь, если они велики, требуют порой и великих жертв…

Вальдемар удивился:

— Вы понимаете это?!

— О да! Когда в нас происходит… перемена, начинаешь понимать многое из того, о чем доселе и не думал…

— Ну, а вы, графиня, какую смогли бы принести жертву во имя великих чувств?

— Я? Все!

— В том числе и свой круг?

— Не понимаю!

— Если бы вы полюбили кого-то, не принадлежащего к аристократии, стали бы вы его женой во имя любви?

— О нет! quelle idйe! [73] Такое мне не грозит. Я и глаз не задерживаю на людях не нашего круга. Любить можно только равных себе…

И она склонила головку на плечо Вальдемара, словно бы говоря: «Это — ты, и я — твоя».

Вальдемар понял, но не показал вида. Засмеялся чуточку язвительно:

— В чем же тогда «все», которым вы пожертвуете для любимого?

Обиженная его смехом графиня поджала губы:

— Вы задаете вопросы так… странно. Похоже, вы не верите в силу моих чувств… Но тот, кого я полюблю, сумеет их оценить.

— Наверняка! Такого рода открытия — сущий триумф! Если сумеешь их сделать…

— Разве вы не умели?

— О, я достаточно часто делал открытия, но не могу сказать, что это были «триумфы». Триумфом я мог бы назвать последовавшее за открытием счастье… но его-то я и не пережил ни разу.

— Быть может, вы просто не старались?

— Трудно «стараться» стать счастливым. Счастье приходит само… или не приходит.

Графиня помолчала, потом заговорила тише, словно бы для себя одной.

— Хотела бы я быть мужчиной. Мужчины могут говорить, что думают, а нам этого нельзя…

Голос ее звучал тоскливо, глаза были обращены к звездному небу, в них отражались искры фейерверка. Она нетерпеливо ждала.