Шрифт:
И вот вчера он опять увидел её… Она выросла, расцвела… И она помнила его…
Как она вчера расплакалась от пения думы… И ему хотелось заплакать с нею…
Вспоминая теперь все это, он забрёл в отдалённый уголок сада и присел на скамейку под горевшими на солнце багрянцем кистями калины. Он долго просидел так, думая о том, что, вероятно, ему скоро придётся ехать с государем или к Белому морю, или к Неве, где воевал Апраксин, и за этими мыслями не слыхал, как кто-то лёгкими шагами подошёл к нему.
— А я вас шукала, — услышал он мелодичный голосок.
Перед ним опять стояло видение… Но он узнал его — это была Мотренька.
Он растерялся и не сразу пришёл в себя.
— Я вас шукала, — повторила девушка, — а вы он де сховалысь.
Ягужинский покраснел, не зная, что отвечать.
— Я гулял, — пробормотал он. Робость и скромность Павлуши сразу расположили к нему Мотреньку.
— Я, може, вас налякала? — спросила она.
— Налякала? Что это такое? Я такового слова не знаю, — отвечал нерешительно Павлуша, любуясь девушкой. Мотренька рассмеялась.
— О, я й забула, що вы москаль и вы нашой мовы не розумиете, — сказала она. — Так вы ж и учора не розумилы, про що спивав кобзарь.
— Нет, Мотрона Васильевна, вчера я все уразумел, хоть иных слов и не понимал, одначе догадывался, — несколько смелее заговорил Ягужинский. — А жаль, что приезд посла помешал дослушать, чем былина кончилась.
—А я знаю кинець, — похвалилась Мотренька, — такый сумный, такый сумный, що плакать, так и рвётся серце.
— Да вы и вчера плакали, — сказал Ягужинский.
Мотренька покраснела.
— О, учора я дурна була, мов мала дытына, привселюдно заголосыла, — оправдывалась она, — сором такий велыкий дивчыни плакаты при людях.
— Так вы знаете конец былины, Мотрона Васильевна?
— Не «былина», «былина» у поли росте або у садочку, а то «дума», — поправила «москаля» Мотренька.
— «Дума»… У нас «дума» токмо царская, где сидят бояре да думные дьяки, — серьёзно говорил Ягужинский.
— От чудни москали! У «думах», бачь, у их сыдят, а в нас их спивают.
Ягужинский улыбался, очарованный детской наивностью девушки и её чарующей красотой.
— Так какой же конец думы, Мотрона Васильевна? — спросил он, желая только, чтоб она дольше щебетала как птичка.
— Добро, я вам расскажу… Учора, як розигнав нас тот посол, мы з мамою закликалы кобзаря до себе, у наш покий, и вин доспивав нам усю думу… Маты Божа! Яка жалибна, — торопливо говорила Мотренька, — Ото як менший брат, пиший, ублакав вовкив-сироманцив та орлив-чернокрыльцив, щоб воны его живцем не ззилы [164] , то и став вин, бидный, помирать, бо девьять днив в его, а ни крапли водицы, а ни крыхтоньки хлиба у роти не було… А як вин вмер, тоди, о, матинько моя!… тоди вовки-сироманци нахождалы, биле тило козацькое жваковалы, и орлы-чернокрыльци налиталы, у головax сидалы, на чорни кучери наступалы, из-пид лба очи высмыкалы, тоди ще й дрибна птиця налитала, коло жовтои кости тило оббирала, ще й зозули [165] налиталы, у головах сидалы, як ридни сестры куковали, ще и удруге вовки-сироманци нахождалы, жовту кость по балках, по тернах розношалы, попид зелёных яворем ховалы, и камышами вкрывалы, жалобненько квылыли-проквылялы: то ж вон козацький похорон одправлялы…
164
Не съели.
165
Кукушки.
У Мотреньки вдруг дрогнули губы, и она горько-горько заплакала.
Ягужинский растерялся.
— Мотрона Васильевна! Девонька милая! Что я Наделал! — бормотал он.
А Мотренька ещё пуще, совсем по-детски, расплакалась закрывшись руками.
— Господи! Что я наделал! Что я наделал! — метался Павлуша.
Он совершенно бессознательно схватил руки девушки, чтоб отнять их от лица. И это, к. счастью, подействовало! Мотренька топнула ножкой, глотая слезы.
— О, яка ж я дурна! — силилась она улыбнуться. — И вас налякала… От дурна!
— Слава Богу, слава Богу! — радостно говорил Ягужинский. — А я так испужался.
— Ни, ничого, ничого, се я так, дурныцею… Якый сором!
Хочь у Сирка очи позычай, — храбрилась Мотренька. — Теперь я й кинец думы докажу…
— Не надо, не надо, Мотрона Васильевна! А то опять… не надо!
— Та не бийтесь… Там вже не так жалибно… Я вам коротенько скажу, — настаивала Мотренька. — Бог покарав старших братив за меншого: як воны почувалы выще рички Самаркы, то турки-янычары на их напалы, пострилялы й порубалы… От и все.
— Тэ-тэ-тэ-тэ! — вдруг они услышали за собою насмешливый голос.
Глядь, Мазепа!
«А! Старый черт! — выругался в душе Ягужинский. — Как и тогда его — нелёгкая принесла!»
— От так дивча! Вже й пидцепыла москалыка… Им, бачь, оцым дивчатам хоть з гиркою осыкою женихаться, — говорил гетман ревнивым голосом.
— Та я им, тату хрещеный, кинець думы «Про трех братив» проказала, — оправдывалась Мотренька, надув губки. — А вы казнащо…
— То-то за-для кинця думы ты их мылость, пана денщика его царського пресвитлого велычества, у яки нетри завела, — шутил старый женолюбец. — Ты их мылость вид царськои службы одрываешь… Простить, пане, дерненьку кизочку, — любезно поклонился он Ягужинскому, который стоял красный как варёный рак…