Начальник управления нажал кнопку настольного звонка.

– Свяжитесь с Сухумом, узнайте, как состояние Дробышева, – сказал он появившемуся в дверях секретарю.

– Где и как произошла стычка? – встав, спросил Строгов.

– Еще не все ясно. По имеющимся у нас сведениям, шестого февраля вечером Дробышев с оперативником милиции Зарандия выехал в небольшое селение Мерхеули. – Он снова подошел к карте и показал: – Это в двадцати километрах от Сухума в сторону Клухорского перевала. По словам хозяина дома, у которого ночевал Дробышев, некоего Квициния, ночью к ним постучался неизвестный. Лицо его было закрыто башлыком. Переводчиком был Зарандия, который знал этого человека. После беседы, продолжавшейся около часа, посетитель ушел. Перед рассветом Дробышев с Зарандия ушли в небольшое горное селение Бак-Марань, расположенное в двух-трех километрах на северо-запад. Часа через два в Бак-Марани послышалась стрельба.

Прибывшие из Сухума пограничники обнаружили у дома жителя Бак-Марани Минасяна убитого Зарандия и в бессознательном состоянии тяжело раненного Дробышева. Стрелявшие в них, несомненно, ночевали в доме Минасяна и после перестрелки ушли в лес. Вместе с ними скрылся и Минасян. Необходимо заметить, что он известен нам как контрабандист и антисоветский элемент.

– Установлено ли, кто приходил к Дробышеву ночью? – поинтересовался Обловацкий.

– Еще нет. Зарандия убит, а Дробышев… – Березовский запнулся. – Дробышев пока не может ответить на этот вопрос.

– Нет ли оснований предполагать, что неизвестный из банды Эмухвари? – спросил Строгов.

– Это предположение не лишено оснований, но требует проверки. – Он переждал немного. – Вопросов больше нет? В таком случае на этом закончим. Вот в основном все, что я мог вам сказать. Более подробно, без исторических экскурсов, вы ознакомитесь с имеющимися материалами у Ивана Васильевича, – он кивнул в сторону сидевшего на диване начальника отдела Бахметьева. – Ваш выезд завтра. – Начальник управления встал. – Я вас не задерживаю.

Оперуполномоченный Строгов, высокий и подтянутый, быстро подошел и первым пожал протянутую руку. Лицо Березовского потеплело.

– Смотри, Николай Павлович, никаких опрометчивых и непродуманных действий, а знаю, ты горячка! – он задержал руку Строгова в своей и обнял его. – Помни, теснейшая связь с нами. А летом увидимся – приеду к вам в Сухуми, отдыхать.

Он улыбнулся, похлопал Николая Павловича по плечу и протянул руку Обловацкому.

– За тебя я спокоен, ты рассудителен и осторожен, но смотри в оба.

Оставшись один, Березовский вызвал секретаря.

– Что Сухум? – спросил он.

– Положение по-прежнему серьезное. Раненый без сознания. Пульс упал. Вечером по «ВЧ» с вами будет говорить товарищ Чиверадзе.

– Хорошо! Свяжитесь по телефону с Еленой Николаевной Русановой, попросите ее приехать ко мне. Пошлите за ней машину. Когда приедет, доложите. Я буду у руководства.

Палата госпиталя с большим итальянским окном, в обиходе называвшаяся «угловой», вот уже три дня была объектом особого внимания главного врача.

Пациенты госпиталя, большей частью больные «мирными» болезнями – язвой желудка, ревматизмом, малярией и грыжей, – опекались главным врачом с той снисходительной внимательностью, с какой терапевт лечит больного насморком. Влюбленный в свою профессию, Шервашидзе относился серьезно только к резанным, колотым и огнестрельным ранам. Он прямо-таки боролся за жизнь Дробышева. Сложная двухчасовая операция, во время которой Шервашидзе кромсал и латал истерзанное пулями тело, закончилась. Раздробленную руку из-за начавшейся гангрены пришлось ампутировать. Много хлопот и волнений доставила пуля, пробившая грудь. Простреленную плевру все время заливало кровью.

Дробышев по-прежнему был без сознания.

Потеря крови, хотя и компенсированная вливанием большой дозы физиологического раствора, ослабила сердечную деятельность. Шервашидзе и его помощники внимательно следили за сердцем, за борьбой организма – следили и помогали ему в этой борьбе. Временами в груди Федора слышалось глухое клокотание. Бледное лицо раненого то и дело передергивали судороги, рот его сжимался, и сквозь выбитые зубы прорывались стоны.

Часы, когда у кровати Дробышева дежурила Этери, двадцатидвухлетняя, обычно смешливая сестра хирургического отделения, были для нее часами тревоги и непрестанных волнений. Ее особенно пугали моменты ослабления сердечной деятельности, и , уловив их, она тотчас же бежала к дежурному врачу или к Шервашидзе. Александр Александрович торопливо шел за бегущей впереди сестрой, садился рядом с кроватью на табурет, считая пульс, долго и внимательно смотрел в лицо раненого.

Порой, когда ему казалось, что больному не хватает воздуха, Шервашидзе приказывал открыть большое окно, и тогда вместе с отдаленными шумами города в палату врывался свежий весенний воздух, напоенный ароматом. Было время цветения мимозы, и ее нежный, чуть горьковатый запах, смешиваясь с запахом магнолий, лип, эвкалиптов, лавров и множества других деревьев и цветов, распостранялся в палате.

О Дробышеве беспокоились не только в этом маленьком пограничном городке на берегу моря. По телефонным и телеграфным проводам шли запросы о нем из далекой Москвы. И если до сих пор о существовании Федора знали лишь немногие, то сейчас его имя называли сотни людей, ранее не знакомых ему.