– Что хотите вы этим сказать? – спросил Робер, покраснев.

– То, что говорю, черт возьми!

Робер, немного сбитый с толку, не отвечал. Нечто дружественное звучало в голосе его собеседника под ироническими словами. Сначала Робер колебался в растерянности, но тотчас же сообразил. К великому изумлению его, Рожер, взяв его под руку с неожиданной фамильярностью, сказал ему в упор:

– Полно, любезный, признайтесь! Ведь вы такой же переводчик, как я папа римский.

– Признаюсь, не понимаю, – защищался Робер.

– Я понимаю, – возразил Рожер. – Этого достаточно. Очевидно, что вы теперь состоите переводчиком, почти так же, как я моряком… Непрофессионально!.. Во всяком случае, друг мой, если вы и переводчик, то, надо признаться, неважный!

– Однако, – протестовал Робер, наполовину улыбаясь.

– Конечно, – энергично утверждал Рожер. – Вы очень плохо отправляете свою должность. Не вы руководите, а вами руководят. И никогда от вас не услышишь ничего, кроме нескольких сухих слов, почерпнутых из какого-нибудь путеводителя. Это называется чичероне!..

– Но ведь… – повторял Робер.

Рожер снова оборвал его. С доброй улыбкой на тубах, с протянутой рукой, он остановился против него и сказал:

– Не упорствуйте в вашем инкогнито, уже обнаруживающемся. Не профессор вы и не чичероне, ведь это просто маскарад, признайтесь…

– Маскарад? – повторил Робер.

– Ну да! Вы напялили на себя шкуру переводчика-чичероне, как надевают прокатный фрак.

Робер вздрогнул. Что намерение офицера было доброе, он не мог в том сомневаться. Должен ли он был из упорной гордости отвергнуть при своем одиночестве дружбу, которая предлагалась ему с таким доверием?

– Это правда, – сказал он.

– Ей-Богу! – спокойно произнес Рожер, пожимая ему руку и увлекая его в дружескую прогулку. – Я уже давно отгадал. Хорошо воспитанного человека можно узнать и под слоем сажи кочегара. Но теперь, раз уж вы начали свои признания, то я надеюсь, что будете продолжать их. Что довело вас до того, что вы поступили на это место?

– Бедность, – отвечал Робер.

Рожер остановился и взял в свою руку руку соотечественника. Это сердечное отношение тронуло Робера, и он без труда открылся, когда тот заметил:

– Бедность!.. Послушайте, милейший, расскажите мне это. Рассказать свое горе – значит найти облегчение, и вы никогда не найдете более сочувственного слушателя. Ваши родители?..

– Умерли. Мать – когда мне было пятнадцать лет; отец – всего шесть месяцев тому назад. До тех пор я вел жизнь, которую ведут все богатые молодые люди, даже очень богатые, и только со смертью моего отца…

– Да, я понимаю, – сказал Рожер тоном глубокого сочувствия. – Ваш отец был один из тех светских людей, тех виверов…

– Я не виню его, – живо прервал Робер. – Всю свою жизнь он был добр ко мне. Рука его и сердце всегда были открыты для меня. Во всем остальном он волен был устроить свое существование по-своему. Как бы то ни было, через несколько дней я увидел себя без гроша в кармане. Из всего наследства через две недели после смерти моего отца мне не осталось почти ничего. Тогда надо было подумать, как зарабатывать себе на хлеб. К несчастью, непривычный к трудностям такой жизни, я, признаюсь, на минуту потерял под собой почву. Вместо того чтобы выдержать бурю, остаться в Париже и воспользоваться связями, я почувствовал глупый стыд от своего нового положения. Решив исчезнуть, я переменил фамилию и отправился в Лондон, где скоро истощились мои последние ресурсы. Случайно раздобыл я место учителя и уже начинал оправляться от потрясения и строить новые проекты вроде того, чтобы отправиться искать счастья в какой-нибудь французской колонии, когда снова очутился на мостовой. И я должен был ухватиться за первый подвернувшийся случай. Звался случай этот Томпсоном. Вот в немногих словах вся моя история.

– Невесела она, – заявил Рожер. – Вы, кажется, сказали, что переменили фамилию?

– Верно.

– А ваша настоящая фамилия? Надеюсь, это не будет нескромностью, раз мы дошли до такой откровенности?..

Робер улыбнулся с некоторой горечью.

– Господи, я уже столько вам рассказал. Прошу только хранить это в тайне и не делать из меня притчу во языцех на пароходе. Впрочем, как я уже признался вам, это из самолюбия, которое теперь считаю глупым, я позволил присвоить себе новое имя. Я не хотел, чтобы мое имя подвергалось насмешкам. Мне казалось, что я роняю его этим. Какие глупости! Словом, я стал придумывать новую фамилию и не нашел ничего лучшего, как сделать ребяческую анаграмму моей настоящей фамилии.

– Таким образом, под Морганом?..

– …под Морганом скрывается маркиз де Грамон.

У Рожера вырвалось восклицание.

– Ей-Богу, – вскрикнул он, – я был уверен, что знаком с вами! Если память у вас хорошая, то вы должны припомнить, что мы временами виделись еще детьми. Я имел честь бывать у вашей матери. Мы даже дальние родственники, думается мне.

– Все это верно, – признался Робер. – Я вспомнил об этом, лишь только услышал ваше имя.

– И вы упорствовали в своем инкогнито?! – воскликнул Рожер.