Я колебалась — показать Улиссу странную записку или нет? Кто его знает, может быть, он убил Андрея, а сейчас сидит и тихо-мирно беседует со мной за кружкой пива. И я спросила о другом:

— Скажи, Улисс, Андрей был талантлив?

Художник ответил не сразу. Он пригубил пива, потом пристально посмотрел на меня, словно прикидывая, как я отнесусь к его словам, и сказал:

— К сожалению, нет, Полин. Более того, он ворвался в наш мир с надменностью провинциала: вот сейчас он свежим взглядом все окинет и выдаст новую концепцию в живописи. Зачем? Все это уже не раз было говорено и обсосано до костей. Потому скучно… Хотя надо отдать ему должное, школа у него хорошая, в ваших художественных заведениях отлично учат основам. Головы Аполлона, торсы и геометрические фигуры с тенями у него получались великолепно, но и только. Ни живости, ни фантазии, ни нового видения — ничего. Ноль. Пустота. — Улисс пожал плечами и хмыкнул: — Надеюсь, я тебя не слишком огорчил? Обидно, когда так говорят о соотечественнике и, может быть, о близком человеке, не правда ли?

Он смаковал пиво и глядел на меня, ожидая моей реакции. В его взгляде чувствовалась мужская настойчивость, и мне показалось, что он критиковал не протасовские композиции, а самого Андрея как мужчину.

— Тогда зачем этот Кервадек пришел выкупать его полотна, если они гроша ломаного не стоят? — спросила я.

— Он всегда так делает. — Отставив пустую кружку, Улисс закурил. — Вложения на пару франков, а дивиденды принести может. Себастьян продаст эти холсты с небольшой наценкой бедным художникам под грунтовку. Или в качестве модных картин провинциальным растяпам. Или, в самом крайнем случае, если вдруг Протасов окажется гением, галерейщик станет монополистом и сможет заламывать любую цену. Но этому не бывать…

— Почему же? Всегда существует вероятность. Улисс скептически посмотрел на меня и улыбнулся:

— Ты до сих пор его любишь, Полин. А ему, кроме живописи, ничего не надо было. Даже Сесиль привлекала его, лишь когда он настолько уставал, что не мог держать в руках кисть. И что вы, женщины, находите в русских?

— Душу…

— Странная эта душа. Саморазрушительная. Чего проще, рисуй себе что получается и деньги зарабатывай. У него получались копии — рука твердая, глаз верный. Я вот рисую натюрморты и морские пейзажи. Имею довольно стабильный круг покупателей. Мои картины берут в галерею «Буссо и Валадон», где заведует Ван Гог, продают на улице Виль д'Эвек — там тоже неплохой магазин. Я имею стабильный доход и положение. Недавно пригласили преподавать живопись. И я не суюсь в неизведанные дали. Зачем?

— Как зачем? Чтобы выразить себя! — ответила я.

— Художник, милая Полин, подобен куртизанке. Сначала ему нравится писать, как начинающей куртизанке нравится заниматься любовью, и он делает это ради собственного удовольствия. Потом — не только ради себя, но и ради удовольствия других, иначе его не поймут. И наконец, он пишет только ради денег. Понятно, что Тулуз-Лотрек может себе позволить буйствовать: он несчастный уродец из богатой семьи, и ему не нужно заботиться о пропитании. Пусть рисует своих страшных проституток и кафешантанных певичек — публика падка на искусство с запашком. Но Протасов!..

— А что Протасов? Он тоже куртизанка?

Однажды я зашел к нему в мастерскую и вижу: лежит обнаженная Сесиль, позирует. Я глянул на холст. Андре загрунтовал его, долго смотрел то на натурщицу, то на холст и поставил посредине большую черную точку. «Ты начал рисовать Сесиль с глаза?» — спросил я. «Нет, это она вся», — ответил он. Потом превратил точку в черный овал, потом в треугольник. Затем треугольник стал квадратом. Протасов продолжал сосредоточенно водить кистью по холсту, и я понял, что у него не в порядке с головой. Я даже посоветовал ему обратиться к доктору Бланшу.

— К кому? — переспросила я, не веря своим ушам.

— К психиатру. Есть у меня знакомый доктор психиатрии, Эспри Бланш, он пользует Тулуз-Лотрека и других художников. Я действительно обеспокоился. Перед Протасовым лежит красивая нагая девушка, а он рисует черный квадрат и не обращает на нее никакого внимания. Это же форменное сумасшествие!

— Тебе нравилась Сесиль? — спросила я, чтобы не показать заинтересованности в докторе Бланше.

— Никогда француз в присутствии одной дамы не скажет, что ему нравится другая, но я швед. Да, она мне нравилась. В ней было что-то настоящее, искра божья. Сесиль, в отличие от Андре, была талантливым скульптором. Ей бы чуточку огранки…

Улисс откинулся на спинку стула и снова закурил. Он смотрел на меня так, словно я была одной из его натурщиц. Я поежилась, да и разговор начал меня несколько раздражать.

В этот момент к нам подошел Доминик Плювинье.

— Вот где я тебя нашел, Полин! Привет, Улисс! Очень хорошо, что вы оба здесь! Скажи, Улисс, ты брал у Сесиль ключи от квартиры Андре?

— А чего ты меня спрашиваешь? Ты что, полицейский комиссар?

Я прикоснулась к рукаву его бархатной блузы.

— Улисс, ответь, если тебя не затруднит. При обыске в квартире Сесиль ключи так и не были найдены.

— Пожалуйста, — кивнул он. — Ключи, которые лежали на столике в комнате Сесиль, я машинально сунул в карман, когда заметил бездыханное тело. Их отобрали в тюрьме Консьержери как вещественное доказательство. Только вот вещественное доказательство чего — мне невдомек. Кому их потом передали, не знаю. А что, собственно говоря, произошло?

— В мансарде Протасова случился пожар. Соседка обгорела, но, к счастью, жива. Все картины Андре сгорели, мансарды больше нет, еле-еле успели спасти от огня другие квартиры.