– Я заходил в больницу. Видел результаты анализа крови и рентгеновские снимки.

Затем Оноре без околичностей изложил свою точку зрения на рак крови в словах весьма доходчивых, но отнюдь не дипломатичных. По старой дружбе он объяснил Зебре, что его белокровие – всего лишь игра воображения, выдумка, и если он согласен на радикальную операцию по поводу завихрения мозгов, то пока что еще можно надеяться на выздоровление.

– И я не проповедую в пользу своего прихода, лечить тебя буду не я, – сказал он в заключение и только тогда залпом осушил предложенную Камиллой рюмочку.

Гаспар, опять же по старой дружбе, обозвал Оноре шарлатаном и высказал это мнение тем более горячо, что в какой-то мере считал его справедливым, так как подобными рассуждениями Вертюшу свел на нет его шансы удержать Камиллу: раз уж друг отметает его тяжкий недуг, она, чего доброго, снова навострит лыжи, по крайней мере так подумал Зебра.

Разговор пошел вкрутую. Оноре не полез за словом в карман; чтобы покончить с перепалкой, Зебра поклялся, что напустит на жену Оноре оспу, а на его виноградники – филоксеру. Они чуть не сцепились врукопашную, но не мог же Оноре поднять руку на больного неизлечимой болезнью. Предпочел удалиться, получив вдогонку залп чужеземных выражений без всякого порядка и смысла, но явно оскорбительных. Когда ярость Зебры брала верх над воспитанием, он вынужден был прибегать к языкам, которыми не владел, чтобы выразить снедавшие его страсти в космополитическом плане.

Утверждение Гаспара, что у него рак крови, должно было бы сразить Камиллу, но она слишком убеждена была в жизнестойкости Зебры, чтобы поверить этому. Она не думала, что какая бы то ни было болезнь может одолеть Зебру, это все равно, что поджечь одной спичкой сырую зеленую ветку; к тому же сама мысль о подобном несчастье была настолько невыносима, что Камилла гнала ее прочь. Слово «рак» не проникало за ее барабанные перепонки. Зебра страдает, это верно, но, уж если до того дойдет, он на весле поднимется к истокам Ахеронта [10] и возобладает над хворью.

– Милый, – прошептала Камилла, поддавшись наплыву нежности, – когда ты выкарабкаешься из беды, мы снова пойдем заниматься любовью в номер семь.

И Зебра вдруг понял, что Камилла остается. Он должен поправиться, а если исход битвы с недугом окажется для него неблагоприятным, он будет молчать, как могила, до самого конца и не потерпит, чтобы кто-то рассказал Камилле о неизбежности его кончины. Если ему суждено уйти в мир иной, пусть его последние каникулы будут настолько же легкими, насколько тяжело его теперешнее положение. Но боевые действия лишь начались. Ради Камиллы он чувствовал себя способным придушить дремавшего в нем неизлечимо больного. Мысль о том, что он носит в груди смерть, вызывала у него эйфорию. Наконец-то он жил с женой так, как если бы каждый день был последним, на этот раз всерьез.

Гаспар ни разу в жизни не соглашался лечь в больницу – пока что обходился своим личным ветеринаром. Можно представить себе, какие чувства он испытал!

На первом же приеме величественный профессор хотел заставить его раздеться перед целой сворой зубоскалящих студентов-практикантов. Сначала Зебра не поверил своим ушам, потом вежливо запротестовал, но не надо думать, что все так и хлынули к двери; тогда он схватил крупный осколок разбитой бутылки и замахнулся им на будущих эскулапов, жест был недвусмысленным. И эффект оказался мгновенным: студиозы в белых халатах гурьбой повалили к двери и схлынули быстрей, чем прибой от прибрежных скал Мон-Сен-Мишеля. Больше конфликтов не было: дальнейшие консультации проводились с глазу на глаз.

Зебра даже потребовал – неслыханное дело! – чтобы к нему обращались как принято в обществе – в первом лице. Стажеры, в нарушение традиции, говорили при нем не «случай Соваж» или «больной» плюс безликое третье лицо, а обращались к нему «мсье Соваж» и при этом смотрели ему в глаза! Только представьте себе, с ним обходились как с человеком, не отрекшимся в стенах больницы от чувства собственного достоинства. Такого никто не мог припомнить. И еще он вытребовал себе привилегию, которая заключалась в том, что ему объясняли, зачем та или иная процедура.

Второй раз Зебра взбрыкнул в небольшой комнате ожидания перед герметизированной выгородкой, где больных облучали из кобальтовой пушки. В эту комнату набивалась толпа страждущих, и сидеть приходилось довольно долго. На каталке лежал скороспелый старик лет сорока, на котором живого места не было от метастазов, рядом безволосые дети цеплялись ручонками за мать, обводя потускневшим взглядом эту прихожую смерти. Они не удивлялись открывавшемуся их глазам зрелищу, как будто никогда не видели перед собой ничего другого, кроме полуразложившихся человеческих тел.

И вот Гаспар присоединился к этому малому народцу в геенне, где зебра перегрызла бы удила; просидев часа полтора, он встал, не говоря ни слова, и, ко всеобщему изумлению, вошел в камеру для облучения, куда его никто не вызывал.

За кобальтовыми пушками три сотрудника больницы пили кофе и обменивались мнениями на фривольные темы.

– Что происходит? – медленно спросил Зебра.

– Перерыв на завтрак.

– И так бывает каждый день?

– Нет, сейчас сменная бригада в отпуске.