Старуха совсем прижала звеньевую, оборачиваясь к Анастасии:

— Твой-то… буровик энтот, пишет ай нет? Какой сына сманил?

Анастасия вся сжалась и обмерла.

И не настырный старухин взгляд был виною, сама уж давно чуяла небывалую тоску под сердцем, старуха только напомнила… То все ничего было, терпела привычно и дальше готова была терпеть, а вот теперь, с бурей этой проклятой, подступило так, что и не продохнуть. Не знала, что и как ответить, спасибо, Агнюшка опять выручила.

— Да отслонись ты, копна старая! — посунула бабку. — Эва, чего вспомнила! Его уж черти с собаками не сыщут! Восемь лет тому делу!…

— Замолчали б вы обое… — тихо попросила Анастасия. Неуютно ей было и от простоватости бабкиной, и от напускной, какой-то казённой грубости Агнюшкиной.

Звеньевая-то была у них только с виду такая, А в прошлом году приболела старуха Подколзина, так Агнюшка и с ног сбилась: и по хате, и по двору у неё, и корову доила, топлёным молоком отпаивала. Путёвку в дом отдыха ей… А со стороны глянуть — как собака кидается…

— Чего это — восемь лет? — нахохлилась бабка. — Совсем вроде недавно буровая-то пыхтела у хутора? Будто в позапрошлом году?

— Буровая-то стояла, да буровиков-то в другие края давно уж поразослали, — холодно пояснила Агнюшка. — И Федорыч тоже уехал.

Ох, проклятые бабы! Ничего-то от них не скроешь! Только Федорыча они винили зря, ни в чём он не виновен был…

Колька, сынок, тогда был ещё лет пятнадцати и совсем от рук отбился. Ни учителям, ни хутору, ни матери от него покоя не было. Весь в бедового отца уродился… Утром, бывало, встанешь, уже идут соседи. У кого яблоню ночью обтрясли, у кого кошку в колодец бросили — ну, значит, Колька и виноват… А когда за ним глядеть-то?…

А тут как раз под самыми крайними дворами, за садом Анастасии, разведочную буровую нефтяники начали ставить. И вот один раз придумал малец, потаясь от всех, на вышку эту залезть, хотя у лесенок ещё и перил не было, не успели навесить… Анастасия когда узнала, чуть не померла. Высота-то, господи упаси…

Ну, поймали его там как-то, и сам буровой мастер Григорий Фёдорович привёл его за руку домой, к матери.

— Ваш оголец? — спросил хмуро.

Анастасия чего-то делала, не то стирала, не то корову доила. Глянула на Григория Фёдоровича, как он огромной, загорелой рукой сына её крепко держит, и сомлела. Больно уж суровый он был, прямо-таки железный, как та буровая.

— Мой… — сказала одними губами.

— Говорят, хулиган редкий. На вышку вот залез. Чего же плохо держите?

— Без отца растёт… — покраснела Анастасия. Испуг внутренний всю кровь на щеках запёк. Потупилась, не могла прямо на него взглянуть.

— Понятно, — кивнул Григорий Фёдорович и ещё крепче руку мальчишечью сжал. — Учиться, значит, не хочешь? В школе?

— Нет, — коротко и обдуманно сказал сын.

— Молодец! Хвалю за храбрость, — усмехнулся Григорий Фёдорович и на Анастасию опять коротко и недобро глянул.

Ну, отпустил он мальца тогда. А потом сказал:

— С завтрашнего дня выходи на буровую, парень. Глину будешь в мешалку кидать, по трапам на крон-блок лазить от вольного. А на материной шее хватит сидеть, она у тебя этак до времени состарится… — и опять на неё глянул пристально, будто заметил в ней что-то особенное. Пугливое, но верное.

— Придёшь?

Такой у него взгляд был, и так он спрашивал, что невозможно противиться. А Колька не понимал этого.

— Не… не знаю…

— Придёшь! В семь часов, как положено, слышишь?

Повернулся и вышел, двери прикрыл с осторожностью. А утром, она только поднялась корову доить, сын уже рубашку натягивает, сандалии под лавкой ищет.

Она посмотрела на его склонённые, какие-то виноватые вихры, побелевшие от солнца, вздохнула и ничего не сказала. Ушёл. Видно, и его тянуло туда… И присох там до армии: вокруг хутора тогда несколько буровых они проколупали.

И, видать, по душе пришлось Григорию Фёдоровичу это нечаянное отцовство, что каждый вечер просиживал он у Анастасии, пил молоко, согласия её ждал. Только жена его законная, городская, развода ему не давала, и Анастасия не могла на это решиться, чтобы чужую семью ломать.

Целых два года так мучились, хуторские бабы уж и болтать про них перестали, думали, что у них все уже наладилось. А он и после, когда перевели его на Мангышлак, два раза приезжал, уговаривал.

— Не могу я так, без развода… — сгорала от стыда Анастасия.

— Да ведь отболело там уже все! Давно! — уговаривал Григорий Фёдорович. — Или всю жизнь теперь ждать да мучиться? Жизни ведь нету, Настюша!

Жизни и у неё не было, и она хорошо все понимала. А привычки такой не нажила, чтобы на чужое зариться… Не могла!