Федор не спешил его приглашать, мрачно вздыхал.

— Так ты чего ж это, Федя… — растерялся Уклеев. — Чего ж один-то? Или совсем одичал?

Федор сплюнул в сторону.

— По твоей науке… Жую вот курицу в одиночку. И радуюсь.

— Бро-ось! Не всякое лыко в строку, Федя. Всякое лыко — оно по обстоятельствам… Ты дальше-то что делать собираешься? Я тебя с самого утра ищу, думал — может, пойдёшь напарником. Неуправка, понимаешь, и заработок горит.

— А Гигимон что? Или барыши не поделили?

— Какие там барыши! Мучился я с ним, считай, полгода, только время потерял. Удивительно — ни к чему руки не годятся у человека, ровно младенец. А теперь и вовсе у него новая точка наметилась, райсобес в оборот хочет взять. На пенсию собрался, бумаги разные выправляет.

— Да ведь рано ему?

— Заслуги у него. Персональную выбьет, как пить дать. Чего-чего, а насчёт дотаций он дело знает смальства. Да теперь не о нём речь, ты-то как? Руки у тебя молодые, а у меня подряд дельный!

— Опять паддуги гнуть? — по-хмельному сопнул Федор. Такое у него выражение появилось в глазах, что Уклеев подался от него и, сдвинув кепчонку, растерянно почесал в затылке.

— Не пойму я тебя что-то, Федя… Жить-то дальше как думаешь?

Федор качнулся к нему и шею вытянул на крике:

— А не знаю — как! Не решил ещё, понял? Может, ещё раз научишь, ну?! Толкуй, я послушаю!

Уклеев перестал на поллитровку поглядывать, парень был определённо не в себе. А что прокричался, это хорошо: теперь в нём дури меньше осталось…

Вздохнул Уклеев тихо, с сочувствием:

— Я, Федя, тебе не указчик, ты теперь и сам большой. А всё же скажу: одному жить — скукота…

— Скукота, так женился бы! Ходил же к девке по-тёмному, ну и сватал бы!

— Эка чего хватил! — раззявил Уклеев от удивления щербатый рот. — Мало мне вдов, что ли? Девку уламывать мне, если хочешь знать, регламент не позволяет. Унизительно мне на неё время тратить.

— Ходил же… В полночь ходил, мерин!

— Так ходил я, может, по взаимным расчётам. Ты чудак, Федор. Яков-то мне кое-чего должен был в те времена, ну и не успел расплатиться. Вот и ходил.

— Натурой хотел получить? — прогудел Федор с напряжением.

— Да что ты ко мне с нею привязался? Ну, хотел, хотел, может, да ведь к делу это не относится!

— Не достиг?

Федор чувствовал, как бешенство сдавливает горло, как в ярости наливаются горячей влагой глаза. Он ненавидел сейчас не только Уклеева, спутавшего когда-то жизнь ему и Нюшке, но и самого себя — свою тогдашнюю слепоту, и мнительность, и заносчивость — всё то, что казалось ему тогда геройством.

— Не достиг?!

— Да что ты, Федя!

— Па-а-ску-да!

Федор зашарил рукой по земле, схватил бутылку за горло.

— Н-ну…

Уклеев привстал, втягивая голову в плечи. А Федор со стоном проглотил ругательство и со всего размаха трахнул бутылкой о камни. Осколки брызнули в стороны с жалким звоном, и донышко щербатое с хлюпом ушло в воду.

Уклеев горбился в трёх шагах, в полутьме сумерек, заикался от удивления:

— Бог-г-гатый будешь, Федор… И водку не пожалел!

— Уходи, выползень!

— Уйду, уйду, чего уж теперь…

Он отодвинулся и пропал, а Федор облокотился на колени, сдавил кулаками скулы и замер в смертельной тоске. Опустошённость была такая, словно после недельной пьянки.

Тёплая капля пробежала по щеке и через губы, он слизнул её и почувствовал, что капля солёная.

Значит, пьян всё-таки…

А там, в станице, ещё кричит армянская зурна, и барабаны грохочут празднично. Свадьба! Ксана с этим, как его… с Хачиком. Плачет, наверно, для виду. Ревёт. Не шей, мол, мне, матушка, красный сарафан!

Вот оно как бывает. Кому свадьба с красным сарафаном, кому дальняя дорога, а кому пустые хлопоты и казённый дом. Кому — таторы, а кому — ляторы.

А что это — речка вроде повернулась, не в ту сторону потекла? Точно! Бежит, непутёвая, клокочет в ярости вокруг тёмного омута, а куда бежит — толком не разберёшь. И колыхает здорово.

Эх, по волнам, по морям, нынче — здесь, завтра — там! Ты, м-моряк, красивый сам собою… Песни-то какие! Вдумайся в эти слова как следует: красивый сам собою — и вовсе оторопь возьмёт…

А уж стемнело здорово.

Стал у самой воды на колени, набрал в пригоршни воды — напиться и лицо сполоснуть, — а его вдруг кинуло вперёд, по самые локти увяз в тине.

Это уж совсем нехорошо. Этак и утонуть можно на сухом берегу. С дурной головой-то и в ложке воды, говорят, утонул один. Хорошо, что он телогрейку загодя скинул — телогрейка ватная, её не скоро просушишь.