Последнее утро в моей жизни началось довольно-таки неплохо. Меня накормили, спели по мою душу псалом и даже предложили исповедоваться. Я вежливо отказалась. Выворачивать собственную душу заплывшему жиром, ненавидящему меня падре Ваоле, мне не хотелось. Даже перед лицом неминуемой смерти. Честно говоря, мне вообще ничего не хотелось. Я просто впала в какой-то ступор. Наверное, именно поэтому, когда, наконец, за мной пришли, чтобы вывести на казнь, я не стала сопротивляться. Позволила натянуть на себя и желтую рубашку без рукавов с нашитыми на ней изображениями чертей и огненных языков из красной материи, и шутовской колпак. Теперь я была осужденной, отлученной от церкви. Меня «отпускали на волю», отказываясь заботится о вечном спасении моей беспутной души. Наверное, если бы я закатила скандал и начала упираться, я бы все-таки отсрочила свою казнь. Минут на несколько. Но топать через весь город с подбитым глазом и кляпом во рту мне что-то не хотелось. Нет уж, умирать — так красиво. Тем более, что другого выхода у меня все равно не оставалось. Монахи навешали на меня столько антимагических и связывающих амулетов, что было трудно дышать. Видимо, неприятные прецеденты побега злобной ведьмы в самый ответственный момент уже имели место, и повторять их никто не хотел. Когда наша процессия, наконец, добралась до центра площади, там уже было яблоку негде упасть. Народ пришел на шоу с семьями и детьми, затарившись едой, питьем и гнилыми помидорами, дабы развлекаловка (как всегда) прошла весело. Светские и духовные власти заняли места на отведенных им трибунах и подали знак начинать. Меня усадили на скамью позора, установленную на помосте, несколько ниже почетных трибун, и началась траурная месса. За ней последовала грозная проповедь инквизитора, которая (всего часа через полтора после начала) и закончилась оглашением приговора. Приговор зачитывался почему-то по-латыни, и я улавливала его общий смысл с большим трудом.

— Мы, монахи святейшей инквизиции, объявляем следующее: ты, Татьяна, впала в проклятые ереси колдовства, и была уличена достойным доверия свидетелем в еретической извращенности. Твое дело разбиралось нами. Мы взывали к тебе для того, чтобы ты дала нам более откровенные ответы. Но руководимая злым духом и совращенная им, ты отказалась. Милосердно и милостиво ждали мы того, что ты вернешься в лоно святой веры и к единству святой церкви. Однако, обуянная низкими помыслами, ты отвратилась от этого. Мы объявляем, решаем и приговариваем тебя, Татьяна, к передаче светской власти, как упорного еретика, и к сожжению.

Я возвела очи горе и очень сильно постаралась не выругаться. Надо же, к сожжению они меня приговорили… Ну и кто они после этого? Однако, как и следовало ожидать, с оправдательной речью в защиту самой себя мне выступить так и не дали. Как только приговор был прочитан, меня взяли под белы рученьки и повели на эшафот со столбом в центре. Вели медленно, явно наслаждаясь каждой минутой шоу. А потом так же медленно начали привязывать меня к почетному… тьфу!.. позорному столбу. Благочестивые горожане тут же наперебой начали подавать дрова и хворост, которыми обкладывался эшафот, а сопровождавшие меня монахи все еще призывали всех святых, пытаясь вырвать у меня отречение.

Пока длилась вся эта суета, мне было не страшно. Холодно, неудобно, противно, но никак не страшно. Может быть потому, что я никак не могла поверить в то, что сейчас умру? Что я вообще умру? В 20 лет о таких вещах как-то не думается. Однако подошедшая ко мне смерть была реальной. Более чем. Я чувствовала и холодный дощатый пол под босыми ногами, и противный, пронизывающий мою одежду насквозь ветер, и пеньковую веревку, до боли стягивающую мое тело. Я сделала глубокий вдох и закинула вверх голову. Хмурое серое небо на мой молчаливый призыв никак не среагировало. Да и с какой радости? На кой черт я этому самому небу была нужна? После того, как привораживала парней, вызывала бесов, заключала с ними договор и даже участвовала в убийстве человека? Удивительно еще, как оно не разорилось на пару молний, чтобы сожжение поганой ведьмы произвело на толпу совсем уж неизгладимое впечатление. Я прикрыла глаза и почувствовала, как по щекам катятся глупые теплые слезы. Вот и все. Завтрашнего дня для меня никогда не наступит. Не будет ни солнца, ни неба, ни свежего ветра… не будет больше благородных рыцарей и злопакостных бельсов. Не будет больше ничего. И никого. И меня тоже не будет. Я помотала головой, стараясь ни о чем не думать, и мужественно открыла глаза. Вовремя. К лежавшей вокруг меня охапке хвороста подошел палач с факелом. Я съежилась, и страх тут же начал расползаться по всему моему телу. Да, конечно, я еще ни разу не горела на огне, и представление не имела, какие при этом испытываются ощущения, но я и не хотела об этом знать! Я машинально вжалась в столб (как будто это могло меня спасти), зажмурила глаза и… услышала, как меня позвали. Разумеется, сначала я решила, что это был глюк. Во-первых, услышать что-либо на костре, среди беснующейся толпы, было нереально, а во-вторых — да кто меня звать мог? Однако голос настырно позвал меня по имени еще раз. Я разлепила глаза и… сквозь только начинающий густеть дым увидела Морреля.

Этот файерн был ненормальный. Точно. Похоже, он вспомнил все откровения Сержена по поводу страхов небельсов и успешную кампанию по запугиванию войска Мымра, поскольку опустился посреди площади прямо на помост и (видимо для пущего эффекта) выпустил изо рта огненную струю. Тишина установилась абсолютная. Тут же вынырнувшая откуда-то Лесс шепнула несколько слов городскому фонтану (до которого, кстати, от моего помоста было метров пять, не меньше), и тот сразу же выдал мощную струю, затушившую горевший по мою грешную душу костерок. Моррель освободил меня от пут, они с Лесс достали из-за пазухи арбалеты, кинули один из них мне, и потащили меня прочь с места сожжения. Я, понятно, не сопротивлялась. Внушивший окружающим ужас Моррель поднялся в небо, дал пару кругов и полыхнул огнем. Толпа, заслонявшая нужное нам направление, тут же быстренько расступилась.

В принципе, мы имели все шансы уйти. Абсолютно все шансы. Однако арестовавший меня падре Ваоле расставаться со столь славно пойманной добычей не захотел. Увидев, что какие-то создания преисподней (людей пугал не только Моррель, Лесс тоже скинула капюшон и кинула в толпу пару эффектных заклинаний) уводят уже пойманную и приговоренную к костру ведьму буквально из-под носа, он выхватил из-за пазухи арбалет. Я не знаю, кого он в этот момент хотел убить. Может быть, всех нас сразу. Однако я, не будучи нечистью, среагировала на его движение позже всех.

Жестокое выражение маленьких, поросячьих глаз, толстая стрела, глядящая прямо в меня, резкий свист и обжигающая боль арбалетного выстрела. Приплыли.

Однако Моррель не растерялся. Он обхватил меня за талию, закинул на плечо и рванул ввысь. Кажется, по нам еще кто-то выстрелил…

Первым, что я увидела, когда очнулась, был потолок. Высокий, с красивыми мозаичными узорами, изображавшими вечную борьбу добра со злом. Точнее, нечисти с людьми. Я попыталась повернуть голову и осмотреться, но этот невинный жест отозвался дикой болью во всем теле. Интересно, где это я? То, что не в тюрьме и не на костре — однозначно. Я сделала над собой усилие и, превозмогая боль, все-таки повернула голову в сторону доносившегося до меня шума. Надо же… похоже, Моррелю каким-то образом все-таки удалось стащить меня у святой инквизиции. Поскольку находилась я в замке у Асмодея. И бес, похоже, был не очень-то этим доволен. Во всяком случае, он нервно мерил шагами комнату и крыл последними словами притулившихся друг к другу Лесс и Морреля. Насколько я могла понять из обрывков беседы, после того, как лешачиха с файерном попытались меня спасти, измерение, которое они почтили своим кратковременным визитом, встало на дыбы, объявило беспощадную войну всей нечисти, и закрыло для чужаков двери.

— Чего ты бесишься? — перебил излияния Асмодея файерн. — Все равно нам не удалось вытащить Татьяну в целости и сохранности.

— Зато удалось настроить против себя целый мир! — продолжал бушевать бес.

— Тебе-то какая печаль? Ты что, жить там собрался?

— О, Вельзевул, да откуда же взялись на мою голову такие неучи?! Моррель, вмешательство в дела чужого измерения карается законом.

— Да плевать я на него хотел!

— Ты уже доплевался! — взвился бес. — Что это такое? — ткнул он в меня и, наконец-то, заметил, что я все слышу..