Руслану же не до него: хоть сам, заорав, челом загорелым грохнись о камень.

–  Это кому тут не терпится сдохнуть? Рано еще! Поживи, погуляй. Цепь на ногах потаскай. Ишь, где укрылись. А я вас ищу… - Урузмаг - верхом на ограде, пьяный и злой. Развернул узелок: хлеб и мясо.
– Снедайте, вы, перекатная голь.

Вцепились в еду. Карась:

–  Свадьба, что ль?

–  Нет. Поминки. По-нашему - хист. Пропал человек.

–  Зарезали, что ль?

–  Я о живом говорю, не о мертвых. Те в земле уж который год.

–  Что-то я не пойму: кто пропал, почему?

–  Нет большей обиды у нас, чем сказать: «Мертвых своих держишь впроголодь». Их надо кормить - то есть гостей звать к себе, печь хлеб, резать скот - чтоб всю общину насытить. И так - каждый год. Сородичей мертвых немало. Соседей живых - тех поболе. Не знаю, много ль едят покойные - живых лепешкой не ублажишь. С поминками медлишь - в общине проходу нет мол, вот негодяй! Шкуру сдерут. А кто послушен, того подстрекают на новые траты: он, мол, человек чести. Хороший человек. Я отчего в наймитах хожу, брожу с караванами? Нищий. Хозяйство - дном кверху. Дотла разорен поминками частыми…

Он с кряхтеньем улегся спиною на гребень ограды, руки за голову кинул - и будто хотел засвистеть, но тут же губу закусил, лишь замотал головой.

Руслан бросил кость, кою дотоле глодал; Карась, как слепой, хотевший в реке искупаться, С боязнью спустил ноги в зеленую жижу загона. И, как слепой, пустоту озирая, с испугом сказал:

–  Живых… мертвые жрут?

Ветер на миг прорвал пелену испарений, незримых, но ощутимых и гнусных, по лицам хлестнул назидательно; ноздри сузились, свежесть ловя, раскрылись искательно, жадно… но тут ветер стих. Снова удушье. Однако в Русланову юную душу вселилось уже - пусть смутным намеком - ужасное, неискупимое: «Живые во имя мертвых гложут живых».

И опять, и опять, и опять - скорбный путь…

Пленные Роду молились, Хорсу, Семаргу. Кто умет хоть чуть волховать, обереги делал для других. Не железные, правда: где его взять, то железо, да и как с ним управиться без молотка, без клещей, без прочих орудий кузнечных? Из прутьев плели, Хитро вязали тряпье. Может, поможет…

Руслан шагал опустошенный.

–  Знаешь, - сказал Карасю.
– Похоже, все заодно: Теньгрей, готский Водень и Плешь.

–  А… наши?
– со злостью - Карась.

–  Они?
– У Руслана язык сразу усох.
– Жутко мне, брате. Однако… чем они лучше? Недобрые. Страшные.

–  Вроде чертей.

–  Молчи, лиходей! Род - он покажет тебе…

–  Роду я боле треб не кладу - и не буду.

–  Дурень! Уймись. Испепелит…- Но прежнего страха в душе нет уже: только боль да печаль.

–  О боге, я слышу, бедные чада, ведете речь? А ведомо ль вам, кто он есть?

Глянули: сбоку идет старик, босой, в ризе рваной. Тот самый, который вчера Руслану рубаху отдал свою. Он пристал к вшивой грязной толпе в аланском селе, где поминки справлялись, и сразу всех покорил, удивил - будто веревкой незримой скрутил и без боли их удавил. Тихий, немощный, добрый - а властью, похоже, немалой владел: аланы, булгары, хазары его стороной обходили. А встретясь нежданно лицом к лицу, смирели, просили благословить.

О пленных хлопочет. Стражу просит не бить утомленных, коль упадут. Воды принесет, освежит да подымет, поддержит в пути. Пользует раны мазью целебной, а души - словом приятным и ласковым. Суму на стоянке развяжет, хлеб вынет, разломит, раздаст, а сам ничего не ест. Чем жив человек?

С ним полегчало. Видать, пожалел он Русланову молодость: холодно ночью у гор - с плеч своих рубаху стащил, велел ее смерду тут же надеть.

По-славянски бает, как русич, и по-булгарски - как истый булгарин. И с готами тоже (Руслан услыхал краем уха) сердечно толкует на их языке. Носат. Сухой да седой. Лик - точно из воска отлит. Глаза же и брови - словно из сажи, смешанной с маслом.Блестят. И разум в глазах - сокровенный и жуткий…

–  Вроде чертей, говоришь? Нет, чадо, не вроде: черти и есть. Бог - иной. Он единый. А те - поганые идолы.

–  Ты, Отче, ромей, или кто?

–  Пред богом моим «нет ни эллина, ни иудея, обрезания, необрезания, варвара, скифа, вольного или раба, но все и во всем - господь». Павел - Послание к колоссянам. Ибо, сказал он в письме к коринфянам, «все мы единым духом крестились в тело одно…»

Руслан удивился: еще не слыхал он о боге, для коего все - дети родные.

С усмешкой - Карась:

–  Доселе мы зрили: у каждого рода - свой ненаглядный господь. И роду чужому он враг. Ну, а кто сей всесветный защитник?

–  Знамя его - любовь и спасение.

–  Имя?

–  Христос,

–  А!
– Карась отвернулся, сердитый.
– Ты тоже, похоже, из этих… ромейских святых. Видели в Тане такого. Жизнью земною не дорожит, небо ему подавай.

–  Ты дорожишь?

–  Ну, еще бы.

–  Зачем?

–  Как зачем? Ведь я человек…

–  Человек?
– Он живо метнул - в Руслана, не в Карася - взгляд ножевой: душу ему насквозь пропорол.
– А много ли радости в жизни твоей, человек?
– тихо, скорей для себя, чем для них, промолвил старик с пронзительно чистой и ясной печалью. Почудилось юному смерду: слабый, смертельно усталый, сердцем приник странный попутчик к его изнуренному сердцу.