– Я тоже так думаю, – сказал Кайлмор, слезая с пони, и повернулся к Верити.

Честно говорящего леди предпочла бы сдобрить этот чай болиголовом. Кайлмору не стоило беспокоиться, что она по его поведению догадается о каких-то тайнах. Верити была слишком подавлена, чтобы думать о чем-то еще, кроме судьбы, ожидавшей ее в этом доме.

Раньше герцогу хотелось лишить Сорайю гордости. Теперь же он обнаружил, что ее испуганное молчание не вызывает у него особого удовлетворения.

– Прежде чем осуществить свои порочные намерения, я введу тебя в дом, – тихо и язвительно сказал он в надежде, что от возмущения это выражение смертельного страха исчезнет с ее лица.

Но снимая Верити с седла, он был нежен.

Она, казалось, не слышала его слов, он почувствовал, как она дрожит, и нахмурился. Господи, да что с ней происходит? Он знал, что ей страшно, – сам добивался этого. Но он же не собирался ее убивать! Или она вообразила, что он на самом деле хочет отомстить ей? Если бы он хотел убить ее, это было бы намного удобнее сделать там, в Йоркшире.

Злость на Верити, хотя Кайлмор признавал, что в этом нет ее вины, не оставляла его, когда он перешагнул через порог и внес ее в дом. В гостиной, как и обещал Хэмиш, пылал камин, а безобразная старомодная мебель стояла на тех же местах, что и во времена его детства. Прошло двадцать лет, а обстановка в доме так запечатлелась в памяти герцога, как будто все мучения он испытал только вчера.

Он отпустил Верити и подошел к громоздкому резному дубовому креслу, к которому слуги крепкими кожаными ремнями часто привязывали отца. Это было, единственное во всем доме тяжелое кресло, в котором можно было удержать пожилого герцога во время приступов безумия. Вздрогнув, Кайлмор отогнал от себя ужасный образ отца, пускающего слюни, кричащего и рвущего ремни длинными пальцами, так похожими на его собственные.

В семь лет Кайлмор, рыдая, покинул этот дом и поклялся, что ничто на свете не заставит его вернуться в эти места. Он не мог предвидеть своей страсти к сбежавшей от него даме полусвета, которая теперь в нерешительности стояла на ковре перед камином.

В бледной испуганной девушке, стоявшей перед ним, трудно было увидеть алчную гарпию, которую он обвинял. Трудно было разглядеть в ней великую Сорайю.

Ее жалкое черное платье было мятым, забрызганным грязью. Роскошные волосы, несмотря на все ее усилия, нуждались в помощи горничной. Верити выглядела усталой, испуганной, обреченной.

Черт, что-то с ним не так. Кайлмор все еще считал ее самым прекрасным созданием, какое ему когда-либо приходилось видеть. Ничто не уменьшило ее красоты.

Вслед за ними в гостиную вошел Хэмиш.

– Принести чаю, ваша светлость?

Кайлмор взглянул на Верити. Казалось, она сейчас упадет. Он хотел покорить ее, но перспектива увидеть куртизанку распростертой у своих ног из-за простого переутомления не очень походила на победу.

– Нет. Подносы в наши комнаты, Хэмиш. И может быть, чай для мадам, пока ей готовят ванну.

– Как пожелает ваша светлость, – поклонился Хэмиш.

Кайлмор старался не вспоминать, что раньше Хэмиш называл его Джастином, а не вашей светлостью. Разделявшие их годы унесли с собой и эту близость.

Верити стояла так неподвижно, как будто приросла к месту. Герцог вздохнул, подошел к ней, взял ее на руки. Он сомневался, что без его помощи она сумеет подняться наверх, туда, где впервые за много дней ее ожидала настоящая кровать. Еще один укор совести дополнил пагубную смесь чувств, переполнявших его.

Когда Верити сжалась от его прикосновения, неустойчивый нрав герцога проявил себя. Уже несколько дней его нервы были на грани срыва, и ее упрямое сопротивление вызвало взрыв всех его чувств.

– Ради Бога, Верити! Ты в безопасности, по крайней мере пока не помоешься, – прорычал Кайлмор в ее бледное лицо.

Слабый румянец окрасил ее щеки. Презрительная насмешка оскорбила гордую Сорайю. Герцог подавил волну нахлынувшего на него желания оберегать ее; ведь он привез ее сюда, чтобы наказать, а не для того, чтобы стать ее нянькой, разрази ее гром.

Вопреки всему он, нежно прижимая ее к себе, вышел из гостиной, пересек холл и поднялся по лестнице. Он убеждал себя, что ему только кажется, будто она стала легче, чем была в Хинтон-Стейси. Но чувствовал себя виноватым, зная, что в эту последнюю неделю она ела очень мало. Верити казалась ужасно хрупкой, одни тонкие косточки и безупречная белая кожа.

И тут Кайлмор встретил взгляд ее сердитых серебристо-серых глаз.

– Я не сдалась, – уверенно сказала она.

Он видел вызов в ее глазах так четко, как будто она нацарапала его иглой на коже. Эта душа не согнется и не покорится только потому, что устала и боится.

В спальне две горничные наполняли ванну и раскладывали мыло и полотенца. Они приветствовали герцога и его даму на мелодичном гэльском языке, который Кайлмор до сих пор считал языком своего сердца.

Все было приготовлено так, как он приказал.