Вон, чуть выше поворота, на том берегу стоит рыболов… он присел сейчас, доставая из коробка новую порцию мотыля. Пожилой седеющий мужчина с тёмной родинкой на правой щеке, всегда безукоризненно выбритый, в потёртой кожанке типа «комиссарок» двадцатых годов, в синем берете, по-парижски сдвинутом на левое ухо, в оранжевых охотничьих сапогах, пристёгнутых к широкому кожаному поясу. Я не знаю, ни как его зовут, ни кто он там, за пределами Вёксы, хотя и вижу его не первый раз, и оба мы примелькались друг другу за прошлые вёсны. Но…

Мы киваем друг другу как старые знакомые, иногда хвастаем уловами, одалживаем мотыля, обмениваемся прогнозами. И не больше.

Знаю только, что, какая бы ни была погода, мой знакомый незнакомец не уходит с реки. Возле берега в кустах на кочках настлана подстилка из веток, прикрытых плащом; над костерком на рогульках висят закопчённый армейский котелок и маленький помятый жестяной чайник.

Как-то в дождь я пригласил его к нам в дом. Он поблагодарил и отказался: он приезжает на реку и для реки…

Вот и с Андреем, который теперь не успокоится, пока не поймает второго язя, нас свела рыбалка. Он учился на курс позже меня, и на кафедре я встречал чернявого, высокого юношу в тяжёлых роговых очках, за которыми видны были мягкие карие глаза. Толстые, немного негритянские губы делали его похожим на Пьера Безухова. Это был очень деликатный и интеллигентный, немного застенчивый и нерешительный сын известного вахтанговского артиста. Андрей занимался славянами, ездил на раскопки в Новгород и в Смоленск, копал Гнездовские курганы. И я помню своё удивление, когда в коридоре исторического факультета он вдруг подошёл ко мне и немного смущённо спросил:

— Я слышал, что ты собираешься на рыбалку в Переславль. Там что, действительно хорошо ловится?

Рыбак рыбака…

— Привет археологам! — раздаётся за моей спиной густой хриплый бас, и на плечо ложится тяжёлая рука.

Эх, сорвалась плотва!..

— Лапу-то сними, чай, плечо моё, не казённое! — говорю я, поворачиваясь. — Да и руку пусти, глядишь, ещё и понадобится… Пусти, медведь! Совсем за зиму здесь одичал, да?

Королёв смеётся довольным, утробным смехом, отпускает мою руку и чуть отстраняет меня от себя. Кряжистый, сутуловатый, высокий, с красно-бронзовым от вечного загара лицом, со стальными синими глазами, остро смотрящими из-под белесой, выгоревшей на весеннем солнце пакли бровей, он кажется ещё больше, ещё грузнее, чем обычно, в своём обширном брезентовом плаще, высоких сапогах и неизменной кепке, которую, по-моему, не снимает даже зимой. Явственная двухдневная щетина да красные от бессонницы глаза говорят, что он здесь уже давно. Как же, плотва идёт!

Стало быть, его бивак где-то рядом, чуть выше нашего поворота…

— Что так мало поймал? — спрашивает он, присев на корточки и полувытащив из воды мой садок с рыбой. — У меня и то больше!

— То-то смотрю, рыбы не стало… Или мотыль кончился, что не ловишь? Так мы дадим! А лодку у кого взял? — спрашиваю я, заметив поодаль вроде бы знакомую лодку, с которой мне машет рукой его личный шофёр.

— Есть мотыль. А лодку у главного браконьера здешнего… небось знаешь его, как там его… ну, одноглазый этот… Корин! Так ты на рыбалку только или копать? А то махнём ко мне после мая: на Игобле у меня знаешь какая весна! Да ты не бойся, стихами не заговорю!..

Знакомство наше с Королёвым произошло той самой холодной и сырой осенью, когда я ещё только заканчивал разведки на берегах Плещеева озера и краем уха уловил, что будто бы на Польце — не где-нибудь, на самом Польце! — решено строить железнодорожную станцию, куда сойдутся колеи со всех окрестных торфяников. Вот этот неопределённый слух и вполне определённая траншея, прорытая на моих глазах экскаватором через всё Польцо, как я ни пытался это дело остановить, и привели меня к Королёву. Он был тогда не просто директором торфопредприятия, возникшего в самом дальнем и глухом углу Залесья, но и фактическим начальником строительства, от решения которого зависело весьма многое, в том числе если и не изменение планов строительства, то финансирование предваряющих это строительство раскопок.

В посёлок Кубринск, выросший на берегу той самой Кубри, которую любил Д. И. Хвостов, я отправился на борту маленькой дрезины, подпрыгивавшей, вихлявшей из стороны в сторону на только что проложенной колее, лежавшей ещё не на шпалах, а на неошкуренных берёзовых плахах. Как нас не вывернуло на той времянке, как не сбросило под откос — до сих пор не пойму, потому что дрезины сходили с рельсов почти каждый день и все к этому настолько привыкли, что как-то и говорить на такую тему казалось неприличным. Разве что кивали попутно на то или другое место, подтверждая: этот здесь съехал, а тот во-он там, где осина поломанная наклонилась над канавой…

Но тридцать с чем-то километров были преодолены, дрезина остановилась возле подобия платформы, обозначавшей тупик, и передо мной открылись новые двухэтажные дома посёлка торфяников в окружении стройных высоких сосен.

Королёва я разыскал не сразу, уже к вечеру, и, сидя напротив сумрачного, несколько диковатого на первый взгляд человека, который отрешённо и даже вроде бы неприязненно рассматривал меня неподвижными синими глазами из-под густых светлых бровей, глядя на его загорелый, обветренный лоб, редеющие волосы неопределённого оттенка с проплешинами и залысинами, не мог отделаться от мысли, что всё виденное мною за этот день — шоколадные прямоугольники торфяных полей, колея подъездных путей, караваны сложенного к вывозке торфа, здания посёлка, чудом сохранённые при строительстве сосны, — всё так или иначе связано с этим человеком, является как бы его «развёрткой» во внешний мир, созданный, преобразованный по его желанию и замыслу. Только вот понимает ли он, о чём я ему говорю? Захочет ли понять? Или это тот «чистый» хозяйственник, для которого существует только план и вал?