— Ничто так не сближает, как совместное похмелье.

Покончив с делами милосердия (все облагодетельствованные, включая гоблинов, вернулись в то же горизонтальное положение), Игорь несколько заскучал. Делать было совершенно нечего, ибо все намеченные ранее дела были коллективными, а коллектив валялся, сражённый Ивашкой Хмельницким.

Обычно люди в таких ситуациях берут что-нибудь почитать на сон грядущий (тем паче что Игорь намеревался отвоевать у этого сна ещё десять минут и довести таким образом порог бодрствования до 11 утра). Но читать оказалось нечего: чердак Стаха завален был древними польскими книгами, рассыпающимися по страницам, и у Игоря начисто отсутствовала охота браться за то, что запросто может оказаться тремя-четырьмя текстами сразу.

Тут он вспомнил, что на планшетке Антона есть часть личной библиотеки Энея. Похмельный Антон не возражал. Игорь залёг, устроил планшетку поудобнее на пузе и принялся перебирать файлы.

Через какое-то время он начал пофыркивать. Потом — всхрапывать. Потом откровенно заржал.

— Ты чего? — спросил вялым голосом Антон. Игорь в ответ зачитал:

— З ним бендзешь шченшливша, дужо шченшливша бендзешь з ним. Я цуж — влученга, неспокойны дух, зе мноу можна тылько пуйшчь на вржосовиско и запомниць вшистко… Яка эпока, який рок, який месьонц — он что, весь календарь перечисляет? [62]

— Их ферштее зи нихьт, — пробормотал Антон.

— С ним будешь счастливей, много счастливей будешь с ним… Что я — бродяга, неспокойный дух, со мной можно только пойти… как ето скасать по-рюсски, доннерветтер… Вржоск — это, естественно, вереск. Вржосовиско — это место, где растет вереск. Более точных аналогов не знаю. Короче, туда можно пойти — и забыть все: какая эпоха, какой век, какой год, какой месяц, какой день, какой час… начнется, стало быть, и закончится…

— А что смешного? — не понял Антон.

— Смешно то, что это стихи.

— Ну? — Антон заинтересовался настолько, что даже приподнялся. — Слушай, а где ты так здорово научился по-польски?

— Кто знает хотя бы три славянских языка — тот, считай, что знает все. Но что это стихи — ещё не самый тыц. Самый тыц состоит в том, что это, скорее всего, стихи нашего командора.

— Иди ты? — Антон аж вскочил — и тут же схватился руками за голову. — А почитай что-нибудь ещё.

— Енщче здожими таньо вынаёнчь мало мансарде,

з окнем на жеке, люб теж на парк.

З ложем широким, пецем высоким, щченным дзигарем.

Сходзичь бендземи цодзенне в шьвят… [63]

— Тут рифма есть?

— Предполагается, что есть. «Есть юж запузно — не есть запузно». То есть, «уже поздно — нет, ещё не поздно…» — Игоря снова одолел смех.

— Гениально! — восхитился Антон. — Интересно, с кем это она должна быть щасливша, и что это за она.

— Ну, это как раз неинтересно. Чтобы разобраться с этим, достаточно выловить глаза из монитора, — и Игорь очень живо изобразил процесс возвращения блудного ока в орбиту.

— Вот послушай, какая ещё прелесть, — он сходу перевел: — «При звуке шагов по ступеням сердце в глотке застряло. Хотите знать, кто она? Сладкая гибель, моя отрава…»

— Вау! — сказал Антон. — А почему он молчит?

— Н-ну… включим дедукцию. Во-первых, она старше лет на пять, они вместе учились у Каспера. По кое-каким обмолвкам Стаха я понял, что ему тогда было не больше, чем тебе — а ей, соответственно, двадцать. Антошка, ты бы смог признаться двадцатилетней девушке?

— Шутишь?

— Вот. Слишком велик возрастной разрыв, девушки и ровесников-то не очень празднуют, а уж тот, кто на пять лет младше — вообще не человек. Извини, Тоха, но это факт жизни. Что ему остается? Гордое молчание и онанизм. А в нашем случае, кажется, даже последнее исключено. Полная неудовлетворённость получается.

Игорь подумал, покрутил пальцами в воздухе и заявил:

— Как ты думаешь, это правильно, что наш доблестный рыцарь страдает по даме морэ, [64] а она о том ни сном, ни духом, ни вереском — в смысле писком?

— А если она… ну… равнодушна?

— А! Вот это уже во-вторых! Нет, Тоха, она не равнодушна. Пять лет назад около неё вертелся какой-то щенок, на которого можно было не обращать внимания. А сейчас она одинока — из всей группы остался только Десперадо — тот ещё кавалер, при всем моём к нему. И вдруг неожиданно на голову падает Эней — но уже не младенец, которого и отвергать-то было ниже достоинства, а герой, овеянный, так сказать, славой. Он подрос, он возмужал, она позавчера видела его на ринге — поверь мне, на женщин это производит совсем не то впечатление, что на нас. Словом, она готова. Но она не умеет считывать эмоции, а он молчит. Потому что внутри он по-прежнему восторженный и немой обожатель. Ты как хочешь, Антоха, а у меня сердце разрывается при виде этого безобразия.