— Лягушки лучше, — механически сказал Костя, — лапки перепончатые.

Мэй фыркнула.

— А вообще, — добавил поп, вставая из-за стола, — знаешь, что плохо? Лично для тебя?

Мэй не стала отвечать на явно риторический вопрос.

— Ты никого, кроме Андрюхи, не любишь. От этого и страх.

— Дурак ты, хоть и поп, — сказала Мэй. — Я даже тебя, нравоучителя, даже стригу этого любить пытаюсь. Где ж ты воевал, если тебя таким простым вещам не учили?

— Пытаешься, — согласился он. — Потому что мы отряд, мы команда. А остальные? Те, за кого мы воюем? Ты же смотришь на них как на тараканов.

И вот тут он попал. В самую середку.

— Так… не всегда было. Но ты прав. Чем дальше, тем тошнее. Я знаю ребят, которые это болото больше варков ненавидят. Я — нет. Я просто за себя — и за тех, кто такой же.

— Вот именно. Корячишься и умираешь зря. Ради протоплазмы. Отсюда и страх.

— И чему только тебя учили, — зло сказала Мэй. — Даже если ради нас шестерых — уже не зря. А протоплазму мне … жалко.

— Жалко. С высоты птичьего помёта.

Мэй дожевала как-то мгновенно остывшую картошку… Носит же земля таких дураков. Если бы она могла себя поставить выше — она и таких ребят знала… Если бы могла — всё было бы проще простого. Одноклеточные, какой с них спрос. Ни бревна поп не понимал в людях. И это, вообще-то, успокаивало. Рядом с ясновидцем было бы страшно.

— Ладно, — Костя миролюбиво усмехнулся в бороду. — Нам через двадцать минут на вахту. Посуду вымою.

— Давай уж я сама вымою, тут всего ничего.

Поднявшись после мытья на палубу, она подошла к Энеушу и доложила:

— Картошка была с сосисками.

— И почему я с самого начала так думал? — он улыбнулся Хорошей Улыбкой. У него было две улыбки: Хорошая и Плохая. И ещё Скверная, но ею он пользовался редко.

Хорошая — это когда Энеуш улыбался нешироко, чуть приоткрыв рот. Она выглядела естественно — долго отрабатывал, наверное. Потому что настоящая естественная улыбка в сочетании с неподвижным лбом и приподнятыми к вискам бровями выглядела как раз странно. А Скверная была — от уха до уха.

Жемчужину своей коллекции шрамов он показал Мэй вечером того же дня, когда они признались друг другу. Положил голову ей на колени и попросил посмотреть за ушами и возле самой границы волос на висках. Мэй пригляделась и не столько увидела, столько нащупала паутинно-тонкий рубец. Скоро он исчезнет совсем.

Для проникновения в окружение фон Литтенхайма, ему сделали пластическую операцию. Сняли своё лицо, заморозили, трансплантировали чужое. А потом чужое лицо снесло, а собственное не удалось восстановить, как было. Свои нервы погибли, а имплантированные металлические — это всё равно что огненная надпись на лбу, видны на любом сканере. Так что выше крыльев носа у Энеуша была тщательно воссозданная по фотографиям полумаска из его собственной кожи. Поэтому когда он не хотел напугать человека — то улыбался осторожно, чуть раздвигая губы.

Над каналом прогудел снитч. Пролетев над яхтой, завис на миг. Заснял. Обычный снитч, диспетчерский. Конечно, если что, СБ с лёгкостью получит данные и от диспетчерской службы канала — но для этого они должны будут сначала сообразить, что именно и от кого нужно запрашивать. Снитчи — и уличные, и полицейские, и диспетчерские, поставляют такой объем информации, какой ни одна человеческая или даже вампирская команда обработать полостью не в силах — а машина что ж, машина дура. Она тупо выполняет свои задания: уличный снитч фиксирует участников движения, этот, канальный лоцманский — названия и номера судов, время прохода, — и через определенное время все эти данные превратятся в безобидный статистический файл, кроме сведений о тех, кто попал в «красную зону» — нарушителей. Если уличный снитч поймал тебя за рулем на неправильном развороте — то данные о твоей машине немедленно поступят в дорожную полицию и тебя задержит первый же коп. Конечно, и это само по себе не так страшно — если ты не в розыске. Но вот то, что твой файл отныне будет в «красном отделе» у дорожников или речников, может дать СБ-шникам лишнюю зацепку. Поэтому подпольщики вне сферы своей деятельности — самые законопослушные люди в мире. Они всегда ездят по правилам, переходят улицу в положенном месте и бросают мусор точно в урну.

Десперадо нравились портовые города. Это как мешок, который внутри больше, чем снаружи. Кого там только не встретишь, и всякой твари как минимум по паре, так что и немота, которую иногда приходится демонстрировать, — ну, как иначе сделаешь заказ в кафе или спросишь, как пройти туда-то? — не очень особая примета. Ещё и не таких эти портовые города видали.

Замолчал он в восемь лет, когда его мама после прохождения адаптационного курса вышла замуж за начальника полицейского управления в Сигишоаре. Замолчал не сразу — а после того, как «папа» в первый раз изнасиловал маму и избил его самого. Просто приказал себе не кричать — а когда сознание вернулось, оказалось, что он и говорить не может — даже с синтезатором.

Случись это с кем-то из других детей, неладное заметили бы раньше — учителя, воспитатели, да просто знакомые… Но Лучан с матерью были из-за фронтира, от них ждали неровностей. Румыния перестала быть зоной рецивилизации полтора поколения назад, кто сам не помнил, тот наслушаться успел, как оно там, с той стороны. А потому мальчика жалели, надеялись, что отогреется — а уж на Штефана Дмитряну и вовсе не стали бы грешить — золотой человек, вырос здесь и никто, кроме шпаны, ничего худого, кроме доброго, о нем сказать не мог. Синяки и ссадины иногда замечали — но мальчишки есть мальчишки, мало ли с кем он дрался и где оцарапался — а он ведь дрался. И только внеплановый медосмотр открыл следы жутких избиений.

Конечно, о случившемся заговорила вся Сигишоара. Как же так — начальник полиции, приличный человек… Женился на женщине из-за фронтира, взял ребенка из-за фронтира — думали, святой. Ведь все знают, что такое эти, оттудашние. А оказалось — он их взял, чтобы позволить себе то, что с местными — даже со шпаной — позволить себе было нельзя. Или было в этой Сильвии что-то такое, что будило в мужчине зверя? Они там… Но то ж в Сильвии, а не в мальчишке. Он же даже рассказать не мог, немой.

Отчима больше ругали, чем жалели, маму больше жалели, чем ругали, а самого Лучана дружно занесли в невинные жертвы. И все бы успокоилось, если бы Штефана просто посадили.