— Что значит — экзорцизма? — лицо доброй бабушки снова опало.

Он плохо видел Стеллу — как в тусклом стекле. Мир окрасился в разные оттенки тёмно-зеленого. Эней сосредоточился на допросе — как в додзё, как на операции. Думать было тяжело, мысли пузырями уходили вверх.

— Ну, как что — как обычно, — сказал он, потом истратил несколько вдохов на то, чтобы сформулировать по-немецки: — «Во имя Господа нашего Иисуса Христа, замолчи и выйди из этого человека». Вы… Евангелие читали?

Что-то я не то несу, думал он. Правду же говорю, а не то…

— Вы сошли с ума? Если бы это было так просто…

Сошёл. Как Райнер. Как О'Нейл. О'Нейла штаб тоже не жаловал. Штаб. Нами правят крысы, у них есть крысиный король, с тремя головами и в короне… Одна палочка и девять дырочек победят целую армию… тьфу, надеюсь, я не вслух это сказал. Или хотя бы по-русски…

— Но всё равно, вы должны были сказать мне сразу, — эти слова вышли изо рта фрау Эллерт заключенными в комиксовый «баллончик», повисели в воздухе и лопнули.

— Чтобы вы знали, кого вам брать живым? А остальных — в расход? — Эней прикрыл глаза, надеясь, что так станет легче. Стало. — Сколько лет штаб торговал нами с варками? Под тем же соусом: сохранить как можно больше жизней? Чем подполье от кровососов отличается? Они ведь тоже считают, что небольшой процент жертв — приемлемая цена за жизнь остальных.

— А у вас, значит, будет иначе, — усмехнулась Эллерт. — Допустим, у вас что-то сработало, как у О'Нейла. И что же вы будете делать — как О'Нейл, объявите потенциальными пособниками дьявола всех инаковерных?

— Мы просто хотим, чтобы людей перестали жрать…

Он умолк, потому что понял — говорит в пустоту. Она не слушает, не хочет слушать. Старая курва заочно продала его ради еще нескольких лет спокойной жизни. Хрен ей, а не жизнь. Лечь. Нужно пойти и лечь, а то я тут доиграюсь.

— Кэп, — сказал в ухе Антон. — Я, кажется, отследил хранилище, но там система самоуничтожения. Я её не обойду, даже с командой не обойду.

— И вы сегодня сожрали как минимум пятерых — и рисковали жизнями еще четверых гражданских, чтобы иметь возможность сказать мне эти слова.

И тут Эней понял, что на вопрос об О'Нейле не сказал ей «нет». Ни тогда в кабинете, ни сейчас. Сознание пропустило оборот. Или не сознание. Он не сказал «нет», а она услышала, что он не сказал. Он ошибся дважды в одном месте. Может быть, не случайно, может быть, потому что где-то внутри хотел войны, хотел, чтобы кончилась эта мутная карусель и всё стало ясно. Но не сознательно, не… Вот что она подумала, вот что она увидела — и не удивилась, конечно же, с её-то опытом — две трети радикальных групп требуют ещё и не такого, и половину этих двух третей он сам бы отстрелил для профилактики, будь у него на то силы и время, и спокойно бы спал по ночам…

— Я днем пришел к вам безоружный и только что не голый. Мир предлагать. Вы плохо слушали меня, я плохо слушал вас, но я пришел с миром, а вы меня убили, пытались. Какой плохой мальчик — вместо чтоб тихо сдохнуть, взял да и отбился. Бегаю тут, спать мешаю…

— Кэп, ты осторожнее, — сказал Костя по-русски. — Тебя сейчас поведёт, я смотрю. Или уже повело?

Эней кивнул.

— Да, хватит, — он снова повернулся к Эллерт. — Я не в том состоянии сейчас, чтобы долго вас уговаривать. И времени у нас маловато. Мне нужны ваши коды и пароли к базам данных. Мне нужно точно знать, кто, где и когда.

Фрау Эллерт обвела взглядом всю эту довольно живописную группу — полотняно-бледного Энея, который чуть не падал в обморок, красивую квартеронку с недобрым взглядом, здоровенного бородатого парня и молчаливого серолицего — видно, тоже сколько-то крови потерял — парня поменьше. И ей вдруг стало всё равно.

— Молодые люди, вы мне надоели. Вами стоило бы заняться, а штабом точно стоит заняться, но на первое у меня нет сил, а второе я вам не доверю. Робертсон сейчас в Копенгагене, глава тамошнего отделения «Сименса». Кто-нибудь из вас другого да убьёт, всё мир безопаснее станет.

— Логин и пароль к серверу с базой данных, — теперь у Энея ни с того ни с сего начали дёргаться мышцы лица — то одна, то другая, причем те, которые, по идее, дергаться вообще не должны. Он старался управлять хотя бы голосом, и от этого голос получался сдавленным и низким.

Кто говорил, что русский — лучший язык для ругани? Фразу, которую хрупкая старушка тщательно выговорила в ответ, ни по-русски, ни по-польски подумать невозможно было, не то, что произнести. А всего три слова. Правда, длинных.