И совсем не идея переселения душ послужила утешением Иову (хотя в позднеиудейской традиции были такие попытки прочтения этой книги [ 67 ]). Не осознание закона кармы пришло к Иову. К нему пришел опыт, который вообще не разложим ни на какие формулы и законы. Важно заметить, что Иов в конце книги лишается права на ответ: если ограничить действие книги жанром платонически– философского диалога, то придется с некоторой неожиданностью отметить, что, вопреки правилам этого жанра, последнее слово дается оппонентам главного героя. Не Иов подводит итог. Иов не дает некоторые итоговые формулы, которые были осознаны им и собеседниками в ходе дискуссии. И потому тот ответ, который Иов все же получил, неовзможно процитировать.

Он встретил Бога. Вместо Иова отвечает уже Бог. Бог появляется не тогда, когда Иов сказал нечто совсем правильное, а после речи Елиуя. И Бог по сути говорит то же, что Иов и его оппоненты. Но все строится на личностности речи. Разные субъекты речи — и разный смысл в одних и тех же словах. Здесь важнее не то, что сказано, а кем сказано. И, пожалуй, даже слова здесь неважны. Важна –Встреча.

Теософ, исповедующий кармическую законность, как и «механический оптимист пытается оправдать мир на том основании, что мир разумен и связен. Мир тем и хорош, говорит он, что его можно объяснить. Именно на это Бог отвечает ясно до ярости. Бог говорит: если мир и хорош, то лишь тем, что для вас, людей, объяснить его нельзя. Господь вынуждает нас увидеть мир на черном фоне небытия. Иов ставит вопросительный знак, Бог отвечает восклицательным. Вместо того, чтобы объяснить мир. Он утверждает, что мир намного нелепей, чем думал Иов». Так передает действительно странную концовку книги Иова Честертон [ 68 ].

Бог показывает Иову иррациональность Своих путей в ответ на его требование законной справедливости и рациональной понятности Провидения. И после этого Иов склоняется перед этой тайной. В конце концов есть ответ на каждый жизненный и важный вопрос. И ответ этот в глубине своей: Бог есть Бог. Дальнейшее вопрошание невозможно.

Истинный ответ дается сердцу Иова: «я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя» (Иов. 41, 5). Нет, он увидел Бога не как космического самодура. Напротив, именно такой образ он отказывался принять в полемике с друзьями. Концовка книги Иова — парраллельное место к вопросу Пилата о том, «что есть истина». Истина — не «что». Это — Кто. Перед лицом Истины уже не нужно спрашивать о ней. Иов это понял: «я вижу Тебя и умолкаю». Нельзя бесконечно спрашивать лишь о Боге. Хотя бы иногда надо спросить самого Бога. Надо обратится к Тому, Кто по сути выразим и познаваем лишь в звательном падеже: «Боже мой!».

Похоже, что что-то подобное понял и Экзюпери. Памятуя, что бытие полнее человеческих слов, он написал в своей последней книге: «Ах, Господи! Перейдут времена, Ты станешь складывать в житницу сотворенное, Ты отворишь дверь болтливому человеческому роду, чтобы навек поместить его у Себя в хлеву и, как от болезни, разрешишь нас от всех вопросов. Ибо я понял: продвинуться вперед — значит узнать, что вопрос, который тебя мучил, потерял смысл. Я спросил своих ученых, а они — о Господи! — рассмеялись, потому что истина явилась перед ними как ненужность этих вопросов. Я ведь знаю, Господи, что мудрость не умение отвечать, а избавление нашей речи от превратностей. Вот влюбленные сидят на низкой ограде, они сидят рядышком и болтают ногами, они не нашли ответов на вопросы, которые задавали вчера. Но я знаю любовь, — им не о чем больше спрашивать. Только безумец можеть уповать на ответ от Господа. Если Он примет тебя, Он избавит тебя от лихорадки вопросов, отведя их Своей рукой как головную боль. Вот так» [ 69 ]. Отголосок мудрости Иова слышится и у К. С. Льюиса, одна из героинь которого говорит: «Теперь я знаю, Господи, почему Ты не отвечаешь. Перед ликом Твоим умирают вопросы» [ 70 ].

Иов увидел, что мир Бога больше человеческой боли. Человек не может наделить его смыслом. Но в том-то и дело, что человек в мире не один. У мира есть смысл, и в конце концов этот смысл окажется не чужд человеку, потому что в мире есть Бог. «Иов ничего не узнал, но ощутил грозный дух того, что слишком прекрасно, чтобы поддаться рассказу. Загадки Божии утешают сильнее, чем ответы человеческие» [ 71 ].

Растворить книгу Иову в очередной «диагностике кармы» — значит опошлить ее, превратить из свидетельства о Встрече в обычный, слишком человеческий околофилософский трактат.

Книга Иова понятна только тому, кто умеет слушать Другого. Тем, кто всюду видят лишь себя и лишь свое, она не поддастся. Именно так, монологически, а, значит, — с изнасилованием — была прочтена книга Иова Блаватской. Приведя из этой книги лишь один стих, она торжествующе демонстрирует обнаруженную ею (как всегда, Блаватская делает все свои открытия вслед за каббалистами) в Библии идею перевоплощения. В числе «мест, доказывающих, что вера в многократные существования человека была не чужда древним евреям» [ 72 ], Блаватcкая приводит цитату из книги Иова: «Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико» (Иов 38, 12). Однако прочитаем это место полностью. Это обращение Бога к Иову, обнажающее ограниченность человеческой силы, существования и знания. В этой речи ощутим иронический оттенок: «Где был ты, когда Я полагал основание вселенной? Скажи, если знаешь. Давал ли ты в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее? Нисходил ли ты в глубину моря, и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы? Ты, конечно, доходил до границ ее и знаешь стези к дому ее. Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико. Входил ли ты в хранилища снега и видел ли сокровищницы града, которые берегу Я на время смутное, на день битвы и войны? По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле? Кто проводит потоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека, чтобы насыщать пустыню и степь и возбуждать травные зародыши к возрастанию? Есть ли у дождя отец? И кто собирает капли росы? Можешь ли выводить созвездия в свое время?» (Иов. 38, 1-33). Как видим, перед нами не размышление о человеческой судьбе и ее законах. Перед нами речь Бога о Нем самом, а не о человеческой карме [ 73 ].

Для взгляда, менее тенденциозного, чем теософский, очевидно, что отнюдь не индийская, а «месопотамская концепция смерти родственна концепции Ветхого Завета» [ 74 ]. И как нет реинкарнации в шумеро-вавилонской религии, так нет ее и верованиях ветхозаветного Израиля. Моисей, хоть и был научен мудрости египетской (Деян. 7, 22), но оптимизм египетской танатологии не перенял, и еврейское понимание смерти оказалось ближе шумерскому и вавилонскому, чем египетскому. Законы Моисея не предупреждают о воздаянии в посмертии. Очень странно, что у людей, вышедших из Египта, нет погребальных обрядов и заупокойных молитв. Многое евреи унесли из Египта. Но египетская «Книга мертвых» так и не получила аналога в еврейской литературе. Концентрированность египетской религии на тайне посмертия никак не отразилась на еврейской религии. Впрочем, может, и отразилась: с той же самой старательностью, с которой мысль египтянина обращалась к загробному миру, с той же самой старательностью в религии Ветхого Завета устраняется этот интерес.

В Ветхом Завете практически отсутствует учение о посмертных путях человека. Иов вопрошает, очевидно, не ожидая ответа: «Когда умрет человек, то будет ли он опять жить?» (Иов 14, 14). Иов сам понимает, что это вопрос риторический, он задает его без особой надежды услышать ответ. И ответ действительно не поступает.

Не получая ясного ответа на этот вопрос от своего Собеседника, какие же представления о смерти слагают ветхозаветные авторы сами?

Состояние, в котором пребывала душа умерших, в древнееврейском языке обозначается словом «Шеол» — безвидное место, сумеречное и без-образное место, в котором ничего не видно (Иов 10, 21-22). Это скорее состояние тяжкого и бесцельного сна (Иов 14, 12), чем место каких-то конкретных мучений. Это «царство теней», эта мнимость в своем мареве скрывала людей от Бога.