В этой величественной мифологии узнаются основные мотивы иранской духовности и эллинистического гнозиса. Тщательно и скрупулезно объясняет Мани причины «падшести» человека, описывая различные эпизоды падения в Материю божественной души и ее плена. По контрасту с лаконизмом и даже немотой индийского гнозиса, (санкхья-йога и буддизм), манихейство способно ответить на любой вопрос относительно истоков своего богословия, космогонии и антропогонии. Понятно, почему манихеи считали свое учение более «истинным», т. е. более «научным», по сравнению с другими религиями: оно объясняет целокупность реального цепочкой причин и следствий. Можно усмотреть некоторое сходство между манихейством и научным материализмом, стародавним и современным: для того и для другого мир и жизнь человека являются игрой случая. Даже битва между двумя началами разразилась случайно: Князь Тьмы оказался слишком близко от Света из-за того, что Александр Ликофронский назвал "беспорядочным движением" Материи. И, как мы видели, вся тварь, от начала мира и до появления человека, — это лишь защитные реакции одного или другого из этих двух принципов.

Редко акосмическая философия или гнозис обнаруживали такую склонность к пессимизму, каким проникнута философия Мани. мир сотворился из демонической плоти, из тел архонтов (хотя сам космогонический акт был соделан Божественным существом). И человек это порождение демонических сил в их самом отвратительном воплощении. Вряд ли существует более унизительный и трагический миф о происхождении человека (отметим и здесь момент сходства с современной наукой: по Фрейду, например, каннибализм и инцест внесли свою немалую лепту в формирование человека таким, каков он есть).

На человеческом существовании, как и на всей жизни вселенной, стоит клеймо божественного поражения. Действительно, если бы первочеловек не потерпел поражения в самом начале, не было бы ни космоса, ни жизни, ни человека. Космогония — это жест отчаяния Бога во спасение частицы самого себя, а сотворение человека — жест отчаяния Материи, стремящейся удержать в плену световые частицы. Несмотря на его низкое происхождение, на человека делается ставка, он — в центре действа, поскольку несет в себе частицу божественной души. [765] Однако речь идет о недоразумении, так как Бог заинтересован не в человеке как таковом, но в душе: она божественна по своему происхождению и предшествует появлению рода человеческого. Т. е. речь всегда идет об усилии, предпринятом Богом для спасения себя самого. И в данном случае тоже можно говорить о "спасенном Спасителе". Более того, это единственный момент, когда Божественное выказывает свою активность, обычно инициатива в действии принадлежит Князю Тьмы. Вот почему манихейская литература столь патетична, особенно гимны, описывающие падение и муки души. Некоторые манихейские Псалмы отличаются удивительной красотой, а образ Jesus Patibilis относится к самым волнующим творениям религиозного чувства.

Поскольку тело обладает демонической природой, Мани предписывает, по крайней мере, "избранным" [766] самый жесткий аскетизм, запрещая, однако, самоубийство. При твердых постулатах — два Начала и Зло, нападающее первым, — вся система кажется прочной. Невозможно, не должно придавать религиозную ценность тому, что имеет отношение к противнику Бога: Природе, Жизни, человеческому существованию. "Истинная религия" состоит в том, чтобы выбраться из тюрьмы, возведенной демоническими силами, и внести свой вклад в окончательное разрушение мира, жизни и человека. «Озарения», получаемого через гнозис, достаточно для спасения, так как оно предполагает определенное поведение, отделяющее верующего от мира. Ритуалы бесполезны, кроме некоторых символических жестов (поцелуй мира, братское приветствие, пожатие руки), молитв и песнопений. Главный праздник, bemа, хотя и совершается в память о страданиях Мани, прославляет «амвон» Апостола, т. е. проповедь спасительного знания.

Проповедь, «научение» составляют, по сути, подлинную религиозную деятельность манихеев. В III и особенно в IV вв. миссии распространяются по всей Европе, по Северной Африке и Малой Азии. V в. отмечается некоторым откатом, а в VI в. манихейство чуть не исчезает из Европы, но ему удается уцелеть в некоторых центрах (например, в Африке в VIII в.). Кроме того, в Сасанидской Империи манихейство инспирировало в V в. движение Маздака, а павликианство в Армении VII в. и богомильство в Болгарии Х в. переняли некоторые манихейские мотивы (ср. том III). С другой стороны, начиная с конца VII в. новая и сильная волна приносит манихейство в Центральную Азию и Китай, где оно просуществует вплоть до XIV в.. [767] Добавим к этому, что, прямо или косвенно, космологические идеи манихейства возымели некоторое влияние в Индии и в Тибете (ср. гл. XXXVI). Да и европейская духовность до сих пор несет в себе определенную "манихейскую тенденцию".

Все эти успехи проповеди манихейства не должны затемнять для нас тот факт, что оно считалось ересью и подвергалось суровой критике не только со стороны христиан, магов, иудеев и мусульман, но также и гностиков, например, мандеитов, и философов — в лице Плотина.

Последствием потрясших. Церковь во II в. опасных кризисов стало первое систематическое богословие. из критики, с которой Отцы Церкви ополчились против «ереси» гностических сект — против, прежде всего, aнтикосмического дуализма и отрицания воплощения, смерти и воскресения Иисуса Христа, — постепенно рождалась ортодоксальная доктрина. По сути, ортодоксия состояла в верности богословногo Ветхого Завета. Гностики представлялись худшими из еретиков именно потому, что они отвергали, в целом или частично, принципы древнееврейского мышления. И в самом деле, идеи гностицизма: предсуществование души в недрах первоначального Единого, случайная природа Творения, падение души в материю и др. — были совершенно несовместимы с богословием, космогонией и антропологией Библии. Невозможно было называть себя христианином и не принимать доктрин Ветхого Завета о происхождении мира и природе человека: Бог начал свою космогоническую работу с сотворения материи, а закончил сотворением человека — телесного, наделенного полом, свободного, образом подобного Творцу. Другими словами, человек в творении был наделен мощными потенциями бога. «История» есть отрезок времени, в течение которого человек учится быть свободным и очищаться от грехов, т. е. проходит ученичество в «профессии» бога. [768] Ибо Творение завершается появлением праведного человечества. Это объясняет значение темпоральности и истории, а также решающую роль человеческой свободы, потому что человека нельзя сделать богом против его собственной воли.

Эти концепции восприняло христианство. Ап. Павел восславляет новое Рождение, обещанное Христом: "кто во Христе, тот новая тварь" (2 Кор 5: 17). Ничего не значат ни обрезание, ни необрезание; важна "новая тварь" (Гал. 6:15), "в Себе Самом один новый человек" (Еф 2: 15). Как пишет Клод Тремонтан, "с этой точки зрения, вопрос состоит не в том, чтобы вернуться в наше прежнее, первобытное состояние, как того требует гностический миф, напротив — нужно стремиться, не оглядываясь назад, к тому, что впереди, к творению, которое есть пришествие и становление. Христианство — не доктрина возврата, как гностицизм или неоплатонизм, но доктрина творения". [769]

Парадоксально, что, несмотря на непришествие парусии и усиление преследований, христианство хочет казаться оптимистичной религией. Богословие, возникшее в противовес гностицизму, прославляет творение, благословляет жизнь, принимает историю — даже те ее страницы, которые иначе как ужасом назвать нельзя. Подобно рабби Йоханану бен Заккаю, благодаря чьей школе в Явне иудаизм продолжал существовать, Церковь смотрела в будущее с надеждой и верой. Конечно, как мы скоро увидим, признаются и даже прославляются различными церквями некоторые установки, выражающие отрицание жизни (аскетизм, монашество, восхваление непорочности и т. п.). Однако в эпоху отчаяния и доминирования идеологий, почти столь же антикосмических и пессимистических, как гностицизм, [770] теология и praxis [дело] Церкви, действительно, отличались своей уравновешенностью.