— Угу! — сказали мы с Васькой.

— Вот это про нас! Про наше время. Ну, может быть, по возрасту мы были немножечко постарше, но всё равно это довоенная жизнь… Так вот Серёжа был как Тимур. Я эту книжку когда прочла, мне показалось, что она про нас! И уж наверняка про Серёжу… Мне показалось, что Аркадий Гайдар знал Серёжу…

Мы сидели у Антонины Николаевны дома, в маленькой, чистенькой и очень холодной комнате.

Антонина Николаевна сначала ничего не говорила — и когда одевалась во Дворце пионеров, и когда мы по улице шли. Она только прижимала к груди фотографию, иногда на неё взглядывала, словно боясь, что изображение на ней исчезнет…

А когда пришли к ней в квартиру и, не раздеваясь, прямо в пальто уселись за стол, она вдруг стала говорить и говорила не останавливаясь. Говорила, говорила, словно сто лет до этого молчала, а мы с Васькой боялись пошевелиться.

— Он был добрый… — говорила Антонина Николаевна. — Поразительно, как он мог любую, самую маленькую беду заметить и тут же кинуться на выручку. Он жил, чтобы другим людям рядом с ним жилось светлее и легче…

Я была тогда октябрёнком. Да, смешно звучит. Была октябрёнком. Жили мы очень бедно, мой отец рано умер. Мама работала на заводе, и я практически была предоставлена самой себе. И вот однажды перед празднованием Первомая было задумано организовать отряд барабанщиков из октябрят, а мне не хватило барабана… Когда я пошла жаловаться на своего вожатого, это, кстати, был Демидов, Мироненко только рассмеялся и сказал, что ерунда и не девичье это занятие — барабанить… Для меня мир рухнул! Мне так хотелось! И тут вмешался Серёжа.

Я помню, как они ругались с Мироненко. Серёжа кричал, что революция для того и делалась, чтобы люди были счастливы! Социализм — это власть хороших людей! Вот это я запомнила навсегда. Это его слова.

Он был удивительный. Иной человек на такую мелочь, как плачущая девчонка, и внимания не обратил бы, а если бы и обратил, то, в лучшем случае, дал бы конфетку, и всё. Мол, не плачь, девочка. А он решил обучить меня играть на горне!!

И обучил! Это было самое счастливое время. Хоть я и ростом-то была не выше горна и силёнок у меня было маловато, но я старалась изо всех сил…

Я рассматривал Антонину Николаевну. Ну ни за что я бы не сказал, что она была пионеркой до войны. Я бы ей лет двадцать пять дал, не больше. У неё только около глаз морщинки — так ведь это не от старости, а от того, что она часто улыбается! И почему-то мне было хорошо оттого, что она такая молодая! И что она красивая. Правда красивая! Как улыбнётся — прямо светлее становится, я никогда не видел, чтобы человек так улыбался.

— Серёжа жил с отцом в огромной квартире. Его отец был профессором в университете. И ещё с ним жила старенькая Серёжина няня. А мать его была переводчицей в посольстве и была убита, когда Серёжа был ещё совсем маленький. Она сопровождала делегацию дипломатов, и на них напали бандиты — была провокация. У Серёжи над столом висел её портрет. Очень красивая была…

Вот так они и жили. У них с отцом были удивительные отношения — они были как два товарища. Понимали друг друга с полуслова. Я сейчас думаю: как это Тимофей Васильевич, Серёжин папа, только мог вытерпеть нашу музыку?

Ведь за мной весь наш класс стал учиться играть на духовых инструментах. Как загудим, Серёжина нянька сразу в гости собирается… Серёжа отцу говорит:

— Папа, мы тебе не мешаем?

— Нисколько, — отвечает отец. — Духовой оркестр, знаете ли, бодрит… — А у самого из ушей вата торчит — спасение от нашей музыки…

А иногда он сам садился за пианино и они с Серёжей играли в четыре руки. Или Серёжа играл на трубе, а отец ему аккомпанировал…

Но самое лучшее время было, когда после репетиции мы садились в Серёжиной комнате разговаривать. Господи, о чём мы только не говорили! Обо всём на свете… У него комнатушка была узенькая-узенькая, да ещё верстак там стоял и книги, — как мы там только умещались. Набьёмся как шпроты в банку и разговариваем, мечтаем…

Антонина Николаевна улыбнулась, и снова словно вся комната осветилась, но тут же она опустила голову.

— А потом война в Испании. Серёжа пришёл мрачный-мрачный. Никогда он таким не был… «Это, — говорит, — ребята, начало…»

Вот удивительно он вперёд смотрел… Ему ещё семнадцати не было. «Фашистов, — говорит, — нужно встречать во всеоружии…» Мечтал быть музыкантом, изобретателем… Он очень хорошо во всякой механике разбирался… Собирался батискаф подводный сделать, а пошёл в танковое училище… Оставил меня заместителем… Сагитировал почти всех мальчишек своего класса и — в танковое училище… Какие они тогда приехали! Красивые! Сильные! Это после боёв на Баин-Цаган…

«Какие же красивые? — подумал я. — У лейтенанта Иванова всё лицо забинтовано — какие красивые?»

— Я тогда училась в седьмом классе и была пионервожатой. Я старалась быть во всём на Серёжу похожей… У меня так всю жизнь. Когда нужно какое-нибудь решение принимать, всегда глаза закрою, его себе представлю и думаю: а как бы он поступил? И сразу легко на душе делается…

Весь сорок первый год была сандружинницей, потом окончила курсы радисток. И пошла на фронт…

На прощание зашла к Серёжиному отцу, узнать: нет ли от Серёжи известий? Я его не узнала. Он весь опух от голода. Очень возмущался, что его отказываются брать в ополчение. А какое там ополчение… еле ходил. Через месяц умер от истощения… Но об этом я уже после войны узнала…