Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.

***

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика – днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она поймет».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить. То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить. Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. Катю кто-то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.

Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.

26 ноября 2007 года.

@@@

И когда она говорит себе, что полгода живет без драм,

Что худеет в неделю на килограмм,

Что много бегает по утрам и летает по вечерам,

И страсть как идет незапамятным этим юбкам и свитерам,

Голос пеняет ей: "Маша, ты же мне обещала.

Квартира давно описана, ты ее дочери завещала.

Они завтра приедут, а тут им ни холодка, ни пыли,

И даже еще конфорочки не остыли.

Сядут помянуть, коньячок конфеткою заедая,

А ты смеешься, как молодая.

Тебе же и так перед ними всегда неловко.

У тебя на носу новое зачатие, вообще-то, детсад, нулевка.

Маша, ну хорош дурака валять.

Нам еще тебя переоформлять".

Маша идет к шкафам, вздыхая нетяжело.

Продевает руку свою

В крыло.

28/11/07

@@@

Питер, говорю я девушке Тане в салоне, это папа, а Москва - мама; они в разводе, и живешь ты, понятно, с мамой, властной, громогласной, поджарой теткой под сорок, карьеристкой, изрядной стервой; а к папе приезжаешь на выходные раз в год, и он тебя кормит пышками с чаем, огорошивает простой автомагистральной поэзией типа "Проезд по набережным Обводного канала под Американскими мостами - закрыт" и вообще какой-то уютнейший, скромнейший дядька, и тебе при встрече делается немедленно стыдно, что ты так редко его навещаешь.

02/12/07

@@@

Старый Хью жил недалеко от того утеса, на

Котором маяк – как звездочка на плече.

И лицо его было словно ветрами тёсано.

И морщины на нем – как трещины в кирпиче.

«Позовите Хью! – говорил народ, - Пусть сыграет соло на

Гармошке губной и песен споет своих».

Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,

Будто океан накрыл тебя – и притих.

На галлон было в Хью пирата, полпинты еще – индейца,

Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.

Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся.

От нее даже самый смелый не уходил».

У старого Хью был пес, его звали Джим.

Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.

Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится –

Мы через окно от нее сбежим».

И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,

Набивал себе трубку (индейцы такое любят).

И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула: «Хьюберт.

У тебя ужасно усталый вид.

У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.

Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.

Может, ты поиграешь им на губной гармошке?

Они очень радуются всегда».

Хью все понял, молчал да трубку курил свою.

Щурился, улыбался неудержимо.

«Только вот мне не с кем оставить Джима.

К вам с собакой пустят?»

– Конечно, Хью.

Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.

В своем сказочном направленьи непостижимом.

Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.

Если вдруг услышишь в ночи – подпой.

6 декабря 2007 года.

@@@

Поднимается утром, берет халат, садится перед трюмо.

Подставляет шею под бриллиантовое ярмо.

Смотрит на себя, как на окончательное дерьмо.

«Королева Элизабет, что у тебя с лицом?

Поздравляю, ты выглядишь нарумяненным мертвецом.

Чтоб тебя не пугаться, следует быть дебилом или слепцом.