Вот уж кого Джермейн особенно боялась, так это Оуэна. Эта девушка верила в сверхъестественное, в то, что она всегда называла «знамениями», — к примеру, когда один из наших уличных котов замучил и съел малиновку, то это довольно рядовое происшествие было расценено ею как «верное знамение»: тому, кто видел эту сцену своими глазами, скоро, по ее мнению, предстояло подвергнуться еще большему насилию. Оуэн сам по себе казался бедняжке Джермейн «знамением»; его маленький рост внушал ей мысль, что Оуэн вполне способен внедряться в тело и душу другого человека и потом заставлять его поступать противно собственной природе.

Как-то раз за обедом зашел разговор об оуэновом голосе, и тут мне открылась точка зрения Джермейн на это его и вправду не совсем обычное свойство. Бабушка тогда спросила, пытался ли Оуэн или его родители хотя бы навести справки, нельзя ли что-нибудь «сделать» с его голосом, — «Я имею в виду, медицинскими средствами», — добавила бабушка; Лидия в ответ так усердно закивала, что я удивился, как ее шпильки не попадали в тарелку.

Я знал, что мама как-то сказала Оуэну, мол, ее старый знакомый, учитель пения, наверное, мог бы дать ему кое-какие полезные советы — а может, даже предложить вокальные упражнения, чтобы Оуэн научился говорить более ну, привычно, что ли. При одном упоминании об учителе пения бабушка с Лидией обменялись своими обычными многозначительными взглядами. Я пояснил им, что мама даже выписала на листок бумаги адрес и номер телефона этой таинственной личности и отдала его Оуэну. Звонить Оуэн, я уверен, никуда не стал.

— А почему? — недоуменно спросила бабушка. «В самом деле, почему?» — казалось, сейчас спросит Лидия, беспрестанно кивавшая головой. Ее кивание служило самым наглядным проявлением того, как она в своем старении опережает бабушку, — во всяком случае, именно бабушка как-то обратила на это мое внимание, когда мы были одни. Она с чрезвычайным, если не сказать болезненным интересом наблюдала, как стареет Лидия, — ее поведение служило бабушке барометром, предсказывающим, чего ей ожидать от себя самой в ближайшем будущем.

Этель убирала со стола, по обыкновению причудливо сочетая напористость с неповоротливостью. Она набирала слишком много тарелок в один прием, но при этом так долго возилась у стола, что можно было не сомневаться: часть из них она поставит обратно. Сейчас мне кажется, что она таким образом просто собиралась с мыслями, стараясь понять, куда ей нести тарелки. Джермейн тоже убирала — так во время пикника какой-нибудь ослабевший воробушек подлетает к вашей тарелке, чтобы стащить крошку хлеба. Джермейн уносила с собой слишком мало посуды — одну ложку, например, причем почти всегда не ту, — или салатную вилку, прежде чем вы успеете положить себе салат. Но если вмешательство Джермейн в ваш обед, казалось бы, проходило почти незаметно и нечувствительно, на самом деле именно оно было чревато последствиями. Когда на вас надвигалась Этель, вы опасались, что вам на колени обрушится стопка тарелок, — но этого не случилось ни разу. Когда же приближалась Джермейн, приходилось быть начеку чтобы с вашей тарелки не схватили чего-нибудь пока еще нужного или не опрокинули стакан с водой при неожиданном молниеносном нападении — и такое случалось довольно часто.

И в этот тревожный момент, когда убирали со стола и мы сидели как на иголках, я и объявил бабушке с Лидией, почему Оуэн Мини не стал обращаться за советом к маминому учителю пения.

— Оуэн не считает, что это правильно — пытаться исправить голос, — сказал я.

Этель, покачиваясь под тяжестью двух сервировочных блюд, салатницы и всех наших обеденных тарелок вместе с приборами, заковыляла прочь, стараясь держать равновесие. Бабушка же, словно уловив вибрацию, исходящую от Джермейн, крепче сжала в одной руке стакан с водой, а в другой — бокал с вином.

— Но почему, почему, скажи на милость, он так не считает?! — спросила она, а Джермейн тем временем, непонятно зачем, убрала со стола перцемолку, оставив на месте солонку.

— Он считает, что у него такой голос неспроста, что это — предназначение, — сказал я.

— Что за предназначение? — вопросила бабушка.

Этель направилась к кухонной двери, но потом остановилась и, поправляя огромную стопку тарелок, словно бы задумалась, не отнести ли их в гостиную. Джермейн переместилась за спину Лидии, отчего та сразу же напряглась.

— Оуэн считает, что такой голос у него от Бога, — тихо сказал я; Джермейн тем временем потянулась за чистой десертной ложкой Лидии и уронила перцемолку в ее стакан с водой.

— Силы небесные! — воскликнула Лидия. Это была коронная бабушкина фраза, и, услыхав ее от Лидии, бабушка посмотрела на нее так, будто подобное мелкое воровство ее любимых выражений в очередной раз подтверждает, что Лидия опережает ее в старении.

Тут, ко всеобщему изумлению, заговорила Джермейн:

— А мне кажется, этот голос у него от самого Дьявола.

— Чепуха! — отрезала бабушка. — От Бога, от Дьявола — чепуха, да и только. От гранита у него такой голос, вот от чего! Он надышался этой гадостью, когда был грудным ребенком! Оттого и голос у него теперь такой чудной, и оттого он не растет совсем.

Лидия, снова кивнув головой, не дала Джермейн вытащить перцемолку из своего стакана и, от греха подальше, сделала это сама. Этель, с грохотом налетев на кухонную дверь, широко распахнула ее, и Джермейн упорхнула из столовой — с совершенно пустыми руками.