Бейтсон убежден, что только монизм в состоянии дать такое решение проблемы взаимоотношения тела и разума, которое преодолевало бы картезианский дуализм. Он признается: «Для меня картезианский дуализм был непреодолимым барьером. Читателя может развлечь то, как я пришел к определенному виду монизма – убеждению, что разум и природа образуют неизбежное единство, в котором не существует разума отдельно от тела и нет Бога отдельно от его творения. И как, исходя из этого, я научился смотреть на мир, когда я начинал работать. Правила тогда были совершенно ясными: в научном толковании не должны использоваться ни разум, ни божество и не должно быть ссылки на конечные цели. Все причинные связи должны меняться с течением времени, причем нет никакого влияния будущего на прошлое или настоящее» [4] .

Далее Бейтсон описывает свой путь в границах ортодоксальной антителеологии, который и привел его к убеждению, что без учета конечных, целевых причин (в отличие от причин действующих, в аристотелевской терминологии) культура как сложная система пришла бы к самоуничтожению. Чтобы избежать этого, всякая культура должна содержать механизмы саморегуляции и самокоррекции, предсказывающие и устраняющие опасность. Возникшая необходимость ввести в рассмотрение целевые причины в качестве именно таких механизмов стимулировалась идеями возникающей кибернетики. Благодаря парадоксальному сочетанию концепций кибернетики и довольно мистических идей раннего К. Г. Юнга о Плероме и Креатуре [5] у Бейтсона сформировалось модельное для всей его теории представление о системе. Для Бейтсона система представляет собой совокупность кольцевых причинно-следственных цепей, подобных описанным Н. Винером – именно петель обратной связи.

Петля обратной связи в самом общем понимании – это циклическая (кольцевая) система причинно связанных элементов, так что каждый элемент воздействует на последующий. В итоге последний элемент, активность которого в конце концов испытывает воздействие первого, через последовательность опосредований возвращает первому элементу начальное воздействие, но в модифицированном виде. Таким образом, первое звено кольцевой системы подвергается воздействию последнего звена, и информация о результате воздействия возвращается к его источнику. В результате телеологически организованная система получает возможность саморегулироваться и самокорректироваться (именно так действуют уже простейшие механизмы обратной связи, скажем, в известном из школьного курса физики регуляторе Уатта, контролирующем работу паровой машины, или, еще проще, в сливном бачке унитаза).

В традиционной эпистемологии разум, сознание, мышление и даже бессознательное приписываются некоторой индивидуализированной в своем существовании «вещи» – «человеку» – настолько однозначно, что говорить о разуме вне индивида можно только фигурально. Точно так же, невозможно предполагать наличие разума и у сознательно действующего объединения людей (дух классической научности квалифицирует трансцендентальный субъект, гегелевский абсолютный дух и общественное сознание исторического материализма как всего лишь удобные конвенциальные метафоры, за которыми не стоит никакой устойчивой и твердой реальности). Сетевая парадигма отказывается от такого ограниченного подхода к понятию разума вне отдельного человека.

Прежде всего, с позиций новой модели системности подвергается критике прежнее, не знающие эффектов обратной связи представления о сложности, и, соответственно, теистические представления о трансцендентном божестве. Бейтсон пишет: «Я утверждаю, что сегодня мы знаем достаточно, чтобы ожидать, что эта улучшенная позиция будет унитарной и что концептуальное разделение между «разумом» и «материей» будет рассматриваться как побочный продукт недостаточного холизма («философия целостности»). Когда мы слишком пристально смотрим на часть, мы теряем возможность увидеть необходимые черты целого, и тогда у нас возникает соблазн приписать явление, возникающее благодаря целостности, какому-то сверхъестественному явлению» [6] . Нетрудно догадаться, что под этим «сверхъестественным явлением» подразумевается, между прочим, и имманентно-трансцендентный личностный Бог теизма.

У Бейтсона, как и в классических онтологии и эпистемологии, исходной моделью всего сущего является сложная, полностью имманентная коммуникативная система, в которой происходят метаболические процессы (процессы обмена). При этом обмен является не только вещественным, когда один элемент системы физически замещает собой другой, но и символическим. В этом последнем случае происходит выражение смысла одного элемента через смысл другого элемента (а таким «смыслом» может быть и экономическая стоимость, так что элементарный товарообмен – это всего лишь разновидность как вещественного, так и символического метаболизма [7] ). В результате развертывания процессов обмена в системе появляется «центр», т. е. некоторый выделенный элемент, а отношения элементов между собой подавляются и заменяются единственно возможными отношениями каждого элемента к «центру».

Такой «центризм» по-разному выглядит в зависимости от характера системы и, естественно, самого «центра» – капитализм в экономике, логоцентризм в мышлении, трансцендентализм в эпистемологии, фоноцентризм в письменности, фаллоцентризм в сфере половых отношений и т. д. Во всех случаях «центр» является трансцендентальным означаемым, от которого зависят все прочие элементы, но который, как считается, по самой своей сути не может зависеть и не зависит ни от одного из них. Действительно, уже К. Маркс в разделе «Капитала», посвященном развитию формы стоимости, показал, что на определенном этапе структурных изменений «центр» выталкивается за пределы системы и, тем самым, становясь трансцендентным системе, как бы перестает участвовать в метаболизме.

Будучи механизмом саморегуляции и самокоррекции, «центр» влияет на все прочие элементы системы, а они утрачивают возможность контролируемым образом влиять на него, хотя неконтролируемым образом «центр» целиком и полностью зависит от них и определяется ими. Поэтому «центризм», описанию и разрушению которого уделяется так много внимания в современном философско-теологическом дискурсе, – это система с существенно редуцированной обратной связью. В итоге внимание в «центрированных» системах действительно сосредоточивается именно на части системы («центре»), который представляет собой не что иное, как такое сгущение сети (ее фетиш), которое делает все связи односторонними.