Восемнадцатилетняя Шила таращилась на Бранта, а Великая Вдовствующая слушала рассеянно, иногда только поглядывая на его лицо, кажущееся ей почему-то знакомым.

— А как вы относитесь к живописи? — неожиданно спросил Великий Князь Бук, кладя записку, написанную женским почерком, рядом со своей тарелкой. Он ее уже несколько раз перечел и нашел, что писавшая слишком вульгарна.

Князя ударили под столом ногой, и он едва не засмеялся. Тогда его ударили еще раз. Он повернулся и Шиле и посмотрел на нее надменно, а Шила сделала ему очень сердитое лицо.

— К живописи, господин мой? — переспросил Брант.

— Именно.

— Хорошо отношусь, — сказал Брант. — Полезная вещь, живопись. Я бы даже сказал — общественно полезная. Хорошая живопись вдохновляет, бывает, храбрых мужчин на подвиги.

Несмотря на серьезный тон, Великий Князь все же, кажется, заподозрил подвох — сказанное было слишком глупо даже для мужлана. Неприступница, вероятно, не слушала. Зато Шила посмотрела на Бранта и виновато закатила глаза — мол, она тут не при чем, это все Бук чудит, а я знаю, что живопись вам не интересна.

— Недавно, — сказал Бук, ни на кого не глядя, но обращаясь почему-то, видимо, к Шиле, — я хотел было купить картину Слоуна. Просто решил, что именно его стиль очень подходит к моей библиотеке. Сидишь, смотришь — и как-то успокаивает. Опять же на дам очень влияет, очень. Оказалось, что Слоуна нельзя сегодня купить ни за какие деньги. Все его полотна наперечет.

— Надо же как вас интересует всякое старье, — сказала Шила… господин мой. Слоун, надо же! Уж если и покупать что-нибудь, так хотя бы Бенсона или там Морера. У них хоть люди на людей похожи, дома на дома, деревья на деревья.

— Очень отдаленно, — возразил Бук. — Люди еще ничего, а с домами много неувязок. А деревья как будто из мармелада сделаны. Один лист туда, другой вверх, третий болтается непонятно на чем. Можно подумать, Морер отрывает их по отдельности, приносит в студию, и рисует.

— У вашего Слоуна вообще листьев нет, одни голые ветки.

— Зимний пейзаж.

— Глупости, он просто ничего не умел. Только и ценности, что жил двести лет назад. Ценность не художественная, а археологическая.

— Вы не правы, мой друг, — возразил Великий Князь, уже серьезно обращаясь к Шиле. — Слоун — великий художник. И что бы стоили все ваши Мореры и Бенсоны, да и Роквел, без Слоуна! Они бы просто не состоялись. У Роквела вообще ничего своего нет.

— Это просто наглость! — воскликнула Шила. — Он недавно приходил матушку рисовать. Матушка, правда Роквел талантливый?

Неприступница очнулась.

— Роквел? — переспросила она. — Конечно талантливый. Он, правда, очень льстит всем своим моделям. Я умоляла его оставить мои руки в покое, рисовать, как есть. Но он нарисовал по-своему.

— Сделал твои костлявые руки толстыми, — резюмировала Шила злорадно. — По моде.

— Роквел, безусловно, не новатор, — сказал вдруг Брант. — Он не изобрел ничего нового и не усовершенствовал старые методы. Но он и так хорош. Роквел-новатор — это было бы слишком.

Князь, княгиня и княжна уставились на него.

— Вы так считаете? — осведомился Бук.

— Нет, это просто так есть, — объяснил Брант. — К сожалению, Роквел известен именно как продолжатель Слоуна и Бенсона, то есть просто как представитель ниверийской школы. Будь он славским художником, о нем бы в Астафии никто не знал. А жаль, он заслуживает большего. У него очень интересные мазки, удлиненные, будто нарочито неправильные. Он не размазывает и не растушевывает, он как будто щеголяет своим мазком. Это не новаторство, разумеется, это просто артистический каприз, который выше любого новаторства.

Турнирные триумфаторы не знали, что и думать. Они бы смотрели на Бранта презрительно, если бы Великий Князь Бук остался равнодушен к словам стрелка-джустиста. Но Бук был явно заинтересован.

— Позвольте, — сказал он. — Это несерьезно. В Славии полно художников, которые всем известны.

— Всем известны в Славии, и известны в Ниверии только узкому кругу любителей, — парировал Брант. — И вряд ли кто-нибудь услышал бы о Ежи, к примеру, если бы он не провел лет десять в доме на Площади Жур, в двух кварталах отсюда, малюя мещанок с Левой Набережной и делая визиты к людям с деньгами и влиянием. Не будь Зодчий Гор выходцем из Астафии, он был бы просто еще один зодчий, и ему не доверили бы те грандиозные постройки, которыми он известен.

Упоминание Зодчего Гора, изгнанника, в банкетном зале княжеского дворца несло в себе, безусловно, крамольный оттенок. Но Брант пошел на этот риск, понимая, что теперь его совершенно точно здесь запомнят. А он хотел, чтобы его здесь запомнили.

— Зодчий Гор — халтурщик, — сказала Шила, имевшая права говорить все, что ей заблагорассудится.

Бук закатил глаза.

— У вас все халтурщики, сестра, — сказал он. — Интересуетесь вы только мелочами, вот что.

— Но мне же нравится Роквел.