— Что же ты слыхал? — спросил Хелье, хмурясь.

— Разное. Ну, болярыня, удача тебе сопутствует. Вернее человека, чем Хелье, тебе не найти — и ты сразу его нашла.

— Да, — сказала она неопределенно.

— Положение наше такое, Яван, — сказал Хелье, — что… в общем, нужно бы бежать нам отсюда.

— Бежать? Почему?

— Болярыню ищет половина города. А меня, ежели кто в Новгороде заметит из Людей Константина, да хоть бы и Эймунда, просто придушат в закоулке.

— Да? — Яван не удивился. — Стало быть, нужна ладья или повозка. Это я вам устрою.

— Благодарю, но — нет, спасибо, — возразил Хелье. — Мы остаемся.

— Ага, — сказал Яван. — Ну, что ж. Погреб есть. Еду я буду вам приносить.

— Нет. Нам нужно будет много ходить по улицам.

— Зачем?

— Нужно.

— Но ты же говоришь…

— Мы останемся, и в погребе прятаться не будем.

— Ага. То есть, в Новгороде у тебя есть дело, которое надо закончить.

— Да.

— Что за дело?

— Не скажу. Пока что.

— Обижаешь.

— Обижайся, если тебе охота. Ты тоже всего не говоришь.

— Спрашивай, — возразил Яван. — Отвечу.

Хелье насмешливо посмотрел на него. Яван поднял брови, задрал подбородок, и одарил Хелье надменным взглядом. Хелье оглянулся на Любаву. Любава внимательно изучала Явана, будто пытаясь вспомнить, где именно она видела этого человека.

— Ты поступил на службу к Ярославу, — сказал Хелье.

— Да.

— Но сама по себе служба эта не цель, но средство. Не так ли.

— Любая служба…

— Нет, нет. Средство для достижения совершенно конкретной цели. И об этой цели ты мне не скажешь. И не заводи, пожалуйста, разговор о всемирном заговоре межей.

— Заговор существует, — сразу сказал Яван и готов был спорить.

— Может и существует, но ты-то в нем не состоишь.

— Ты уверен, что не состою?

— Да. Для того, чтобы тебя вовлечь в какое бы то ни было предприятие, нужно быть либо очень наивным, либо очень мудрым.

Явану понравилось.

— А заговорщики, как правило, — сказал он, — люди посредственные. Не глупы, но и не мудры.

— Пожалуй что так. — Хелье подумал и добавил, — Без женщины не обошлось, небось.

Оба одновременно посмотрели на Любаву. Поерзав на ховлебенке, Любава вдруг улыбнулась. Улыбка у нее была совершенно очаровательная — очень светлая, солнечная. Яван и Хелье улыбнулись одновременно, глядя на нее. Хелье отвел глаза.

В этот момент в саду раздалось энергичное тявканье и в приоткрытую дверь занималовки, ведущую в сад, втиснулась огромная черная собака.

— Ты куда это? — грозно спросил Яван.

Собака тявкнула очень громко и виновато и остановилась в нерешительности. Хелье подумал, что присевшая было на ховлебенк Любава сейчас испугается, но она не испугалась, а посмотрела на собаку с интересом и вдруг протянула к ней руку. Собака приблизилась к Любаве и обнюхала — сначала руку, потом колени.

— Калигула, на место! — сказал Яван.

Собака посмотрела укоризненно на него и заскулила.

— Он хочет, чтобы с ним кто-нибудь поиграл, — сказала Любава.

— Абсолютно бесполезное создание, — сказал Яван, обращаясь к Хелье. — Места занимает много, лает зычно, но трус трусом. Боится всех. На задний двор выходит только потому, что там забор высокий, а то бы боялся прохожих и дома бы сидел.

— Я, пожалуй, пойду с ним поиграю, — сказала Любава, вставая. — Калигула его зовут, да? Пойдем, Калигула.

Калигула завилял хвостом и бросился к двери. Остановился, оглянулся на Любаву и посмотрел заискивающе ей в глаза. Любава улыбнулась и погладила пса.

Задний двор действительно огорожен был высоким забором, обособлен от улицы, самодостаточен. В углу торчал артезианский колодец, оснащенный чудом новгородской техники — лебедкой с ржавым держалом. Главный предмет новгородской нелюбви — проклятые ковши — служили примером для подражания, и среди всех сословий города всегда считалось хорошим тоном иметь или делать что-то «как в Киеве» — а этим летом Новгород захлестнула волна киевской моды, и все состоятельные молодые люди щеголяли в киевских сленгкаппах и при этом подделки легко отличались от аутентичных фасонов людьми знающими. И вот — лебедка над колодцем.

Пес Калигула стал радостно носиться по двору, время от времени подбегая к присевшей на шаткий дворовый скаммель Любаве и обнюхивая ее колени. Из дома доносились голоса — запальчивый тенор Хелье и густой баритон Явана. Мужчины спорили, время от времени повышая голос и пересыпая доводы отвратительными ругательствами. Любава, за последние полгода слышавшая очень много ругательств и уставшая от них, не вслушивалась в смысл перепалки.

— Листья шуршащие! Ты хочешь сказать, что поступил на службу только для того, чтобы разузнать, где лежит эта хорлова карта?! — возмущался Хелье. — Да это не просто, хорла, легкомыслие, ети твои котелушки, это — наглость, граничащая с предательством.