“Воркалось, хливкие шорьки …” В смысле, уже смеркалось, а из развалин доносились трели чудом выживших сверчков, торопившихся отвести душу, пока не разразились ночные холода. Иногда, на периферии мысле-облака Вадим засекал шевеление живых душ, чаще довольно вялое, словно бы высвечивалась еще одна берложка маргиналов, где те подремывали от одной случайной трапезы до другой. Собственно, еда и тепло – единственное, что их пока заботило. Ну, иногда еще они совокуплялись, больше по привычке, а при особом везении накачивались медовухой, чтобы лучше спалось. До других им не было дела, и другим было на них плевать, лишь бы на глаза не попадались. Кому интересны доживающие? Наверное, даже мясорубы на них не зарились: с тем же эффектом можно охотиться на крыс (только не подземельных) или даже рубить деревья. Какой смысл отнимать жизнь, если за нее не цепляются?

Зато и Вадиму находиться здесь было спокойней, он не чувствовал себя, как под непрерывным изнуряющим обстрелом: плотность населения ниже тут на порядок, если не на два, а в душах едва теплятся, умирая, последние страстишки. Уж из этих вряд ли проклюнется маньяк, разве только очень припечет. Вот людоеды – куда ни шло. Эдакие морлоки – правда, никчемные, как элои. Любой посторонний для них – чужак, представитель иной породы, а потому не подпадает под запрет. Если уж цыгане не считают других за людей… “А кушать хочется всегда”. Эта теплая парочка, мамаша и сынок, вполне могли оказаться первыми на тернистом пути губернского каннибализма – так сказать, зачинатели, предвестники новой эры.

Вадим и сам не понял, что побудило его притормозить и глянуть в затененный угол очередного двора, – если мысле-облако , то не вслух, не на уровне сознания. А находился там коренастый седой человек, почти неприметный в сером дождевике, и выжидательно смотрел на Вадима вполне бодрыми, даже пылающими глазами. Странно, что Вадим заметил его только сейчас, – странно и тревожно. Давно он не давал подобных промашек, и впредь лучше бы так не подставляться. Иначе следующая встреча может оказаться последней.

Незнакомец не походил на маргинала. Был он с обширной лысиной, но и с густой окладистой бородой, будто для компенсации. На широком лице мясистость сохранял только нос. Вообще, человек выглядел изможденным, усохшим до мослов и опирался на сучковатую клюку, но был еще крепок и подвижен, точно паук, а одет с необычной для здешних мест добротностью. Помянутые уже глаза лучились энергией, будто у проповедника или перестройщика, губы беспокойно кривились. Удивительно, но Вадим уже словно бы с ним встречался – когда, где? И еще: старик оказался весьма опрятен, к тому же почти не пахнул, будто и сам обладал настолько острым нюхом, что приходилось мыться по несколько раз на дню, а перед каждым выходом облачаться в стираное. Вот такого выследить будет непросто – да и кому он сдался, если честно? А впрочем, впрочем…

– Ты кто ж будешь: крепостной или крутарь? – заговорил незнакомец отрывистым напористым голосом. – Не разберу никак.

– Я сам не всегда разбираю, – утешил Вадим. – А это важно?

На минуту зависло молчание, будто его попросту не услышали.

– Хочешь познать Путь? – внезапно спросил старик.

Вадим удивился, однако ответил:

– По-вашему, я его не знаю?

Кажется, и вправду проповедник, решил он. Последнее время подобных доморощенных пророков, бродящих по пустырям в поисках доверчивой паствы, еще не охваченной другими, развелось множество. Не хватало самому заделаться таким же.

– Тогда слушай, – как в абсурдистском анекдоте, продолжил старец и направился к Вадиму, удерживая его на месте сверлящим взглядом. – Постулат первый: все мы есть мерзость и гнусность, а потому обращаться с нами должно как со скотом. Проникнись этим!

– Вот и меня так обзывала подружка, – откликнулся Вадим. – А я, дурак, не верил!

Старик надвинулся вплотную и тут обосновался, прочно подпершись клюкой. “А ведь неслабое оружие, – подумалось Вадиму, – если умеючи управляться. Бо-дзюцу, япона мать, – да еще какое “бо”, если звездануть по черепушке со всей дури!”

– Главные наши позывы: жратва да блуд, – снова заговорил проповедник, – а единственный действенный стимул – страх. Еще мы всегда готовы сбиться в гурты, стало быть в массе – стадо. И потому нами должна править сила. Мы понимаем только свист плетей или пуль. Прочное здание можно выстроить лишь на жестокости, как вы не поймете? Жесткость конструкции и порождается жестокостью. Пора это признать, хватит врать себе и другим!

Вещал он с таким пылом и такой убежденностью, каких Вадим никогда не чувствовал в себе. И что кроется за этой страстью: нереализованные амбиции, тайные пороки, перегруженная совесть?

– И это ваш второй постулат? – со скукой спросил Вадим. – Так почему вам не занять очередь: уж столько было призывов расстреливать больше!

– Юнец, не встревай! – осерчал старец, пристукнув внушительным посохом. – Имей терпение слушать.

На “юнца” Вадим усмехнулся, однако промолчал, дабы не усугублять. Как будто я напрашивался на эту лекцию! – подумал он безнадежно. А куда денешься? Все равно же вобьет в голову – если потребуется, то и клюкой.

– Просто их не напугали еще как следует, – снисходя, пояснил докладчик. – Чуть-чуть же не додавили! Замараться, видишь ли, испугались – послушались развопившихся чистоплюев. И вот теперь приходится начинать сызнова.