Владимир покачал головой.

– Нет, вряд ли. Я, конечно, не врач, но, по-моему, раны смертельные. И даму эту застрелили в упор. Не знаю пока, чем, но застрелили. А в воду бросили уже мертвой. Так что, Николай Афанасьевич, ни он, ни она не утопленники. Женщину кто-то застрелил и потом бросил в реку, скрывая преступление. А не известный нам господин Рцы Слово вытащить ее хотел, да сердце в холодной воде остановилось… Хотя есть там еще кое-какие загадки… – пробормотал Владимир. – Интересно было бы поговорить с полицейским врачом, только вряд ли наш урядник позволит мне самостоятельно отлучиться в уезд. А с ним ехать и в его присутствии разговоры вести – пустое дело…

Тут я вспомнил мои бедовые ночные соображения об этом происшествии.

– Как по-вашему, Володя, – сказал я, – а не мог ли сам покойник покойницу и застрелить? И утопить после? – Произнес я эти слова и тут же устыдился их явной нелепости.

В глазах нашего студента вспыхнул озорной огонек.

– Ну-ну, – усмехнулся он. – И как же это у вас получается, Николай Афанасьевич, – сам утопил, сам же и вытащить пытался?

Я знал, что сморозил глупость, но сдаваться не хотел и потому упрямо продолжил:

– А все очень просто. Может, господин этот, иностранный то есть, ревнивцем был, наподобие Отелло. Только тот задушил, а этот за ружье схватился. Взял и застрелил возлюбленную, даже, может статься, жену. Застрелил, а потом утопил. И только совершив злодеяние, раскаялся, что не по-христиански получается: в воде страдалица осталась, а надо бы ей в земле успокоиться. Начал ее вытаскивать, а сердце и не выдержало. Разве не могло так произойти? По-моему, весьма похоже на правду и очень даже по-человечески.

Студент наш покачал головой.

– Вы только версию вашу полиции не излагайте, хорошо? – сказал Владимир. – Они вас за нее, конечно, благодарить будут. Вроде бы и искать никого не надо – вот она, убитая, и вот он – убийца. По-христиански, говорите? По-христиански было бы не убивать, а простить, коли дело до ревности дошло, да. Нет, Николай Афанасьевич. Ревность – чувство преступное. Вы почитайте… – Тут Владимир замолчал и даже, по-моему, немного смутился. – Но об этом мы в другой раз поговорим. Тем более что в нашем случае никакой ревности нет. Тут что-то другое… – Он встал и несколько раз прошелся по комнате. – Вот, например, такой вопрос: почему в вещах, подброшенных уряднику Никифорову, нет женского верхнего платья? Пальто или шубы? Ведь в легкой тальме по нашей зиме особо не погуляешь, верно?

– Да уж… – согласился я. – Знаете, Володя, этот ваш довод я принимаю. Возможно, причина преступления вовсе не ревность. Но тогда… тогда видится мне во всем этом самый что ни на есть обыкновенный разбой, без особых тайн. Гуляли себе двое, господин и дама, тут на них какой-то делинквент и наскочил, да с ружьем, дробью заряженным. У господина – как вы его назвали? Рцы Слово? – да, у господина Рцы Слово сердчишко слабое, иначе не остановилось бы в воде, хоть и холодной. Я вон, по молодости, в проруби купался – и ничего, слава Богу. А может, и совсем не в воде. Слабое сердце на земле тоже могло не выдержать, с испуга-то. Тут ведь как выходит: на иноземцев, с их деликатными натурами, – да наш разбойник вызверился, еще и с дробовиком.

Володя слушал меня с явным интересом.

– Потому и даму застрелил варнак, – сказал я, чувствуя, что выходит довольно складно. – Видит – господин бездыханным упал. Зачем же ему свидетельницу в живых оставлять? Или же дама, увидав, что кавалер ее лежит неподвижно, кинулась в беспамятной ненависти на разбойника, тот взял и нажал на крючок. И крупной дробью в упор уложил незнакомицу, царство ей небесное.

– Почему же тогда всего три входных отверстия, а не больше? – спросил Владимир. – И как объяснить развороченную спину? Дробь так не подействует, она скорее грудь разворотит. И почему господин раздет до нижнего белья, а дама – одета? И как получилось, что к ее ногам груз привязан, а к его – нет?

– Голый – понятно, почему. – От возбуждения я даже начал размахивать руками, что за мною водилось редко. – Разбойник и раздел. Дамское-то кашемировое платье ему ни к чему, и капор тоже. Даму несчастную он утопил, как положено, с грузом. И господина этого, может статься, тоже хотел утяжелить, но не успел. Спугнул злодея кто-то – вот он и бросил тело в воду без груза. И одежку бросил, а мельник наш нашел. Разбойник же из дамских вещей только верхнее взял, самое ценное – пальто там, или шубу. Вот потому верхней одежды и нет в вещах, которые Никифорову подбросил Паклин.

– А кровь вокруг ногтей? И груз откуда взялся? Что же, этот самый делинквент с самого начала рассчитывал кого-то утопить?

– Не знаю, – честно признался я. – Насчет груза не знаю. А кровь… Мало ли… Может, перед смертью на земле бился, может, полз, землю царапал ногтями… Как сердце-то у него прихватило… – Я вдруг оборвал себя на полуслове.

Мое первоначальное возбуждение внезапно прошло, и я почувствовал странную усталость, даже слабость. Я словно увидел себя со стороны. Сидит умудренный жизнью пожилой человек, лысоватый, со старомодными седоватыми бакенбардами, в ношеной одежде, и азартно рассказывает молодому и скептически настроенному человеку то ли сказки, то ли небылицы из скверной газетки. Показались мне наивными, поверхностными и легкомысленными те суждения, которые несколькими минутами ранее я пытался донести до собеседника. И то сказать: ну какой из меня полицейский или судейский? А молодой человек меж тем смотрит на меня чуть раскосыми глазами и посмеивается, небось, в душе над старым балабаном, пришедшим в раж по неведомым причинам, да изредка точными вопросами осаживает его.