Шрифт:
Порыв прошел, она оборвала себя и, сразу загрустив, вздохнула:
– Да что говорить...
Медленно опустив голову на спинку сиденья, она подставила пахучему ветерку полуприкрытые ресницами глаза и растрепавшиеся стриженые волосы. Они уже выехали из города, с обеих сторон их обступало изумрудное буйство кустарников и травы, высокие деревья осеняли дорогу милосердной крапчатой тенью. По пути попадались убогие негритянские хижины с обязательным седым стариком, курившим кукурузную трубку на порожке, и стайкой полуголых негритят, прогуливавших по некошеной траве перед домом своих растерзанных кукол. Вдалеке, изнемогая, лежали хлопковые поля, и даже работники казались бесплотными тенями, которые сошлись не поработать, а кое-как исполнить некий обряд, издревле принятый здесь в эту пору. И все это сонное царство, эти деревья, лачуги и мутные реки затоплял зной, который был не наказанием, а милостью неба, одарявшего землю материнским теплом.
– Приехали, Салли Кэррол!
– Ребенок спит без задних ног.
– Отмучилась, бедняжка, лень ее сгубила.
– Вода, Салли Кэррол! Холодненькая!
Она открыла сонные глаза.
– Надо же, - улыбнувшись, пробормотала она.
2
В ноябре из своего северного города приехал на четыре дня Гарри Беллами - высокий, широкоплечий, энергичный. В его планах было решить вопрос, остававшийся открытым с лета, со времени их встречи в Ашвилле. И вопрос решился быстро - хватило нескольких безмятежных полуденных часов и вечера у жаркого камина. Гарри Беллами подходил ей по всем статьям, не говоря уже о том, что она его любила, то есть предназначенной для этого стороной ее души он завладел всецело. А в душе Салли Кэррол всему было свое место.
Перед его отъездом они под вечер пошли гулять, и она почувствовала, как ноги сами ведут ее любимым маршрутом - на кладбище. Ласковое закатное солнце серебрило камни, золотило зелень, и у железных ворот она в нерешительности остановилась.
– Ты не меланхолик, Гарри?
– со слабой улыбкой спросила она.
– Упаси бог!
– Тогда пойдем. Некоторые кладбища не любят, а мне нравится.
Они прошли в ворота и по дорожке углубились в волнистую долину могил; пятидесятые годы лежали пепельно-серые неприбранные; семидесятые щеголяли причудливой лепкой цветов и урн; девяностые поражали воображение страховидной красотой - на каменных подушках тяжелым сном спали упитанные мраморные херувимы, свисали гирлянды безымянных гранитных цветов. Кое-где у холмиков стояли на коленях женщины с живыми цветами в руках, большинство же могил оставались непотревоженными, и прелые листья на них источали аромат забвения.
Они поднялись на вершину холма и подошли к высокому круглому могильному столбику, испещренному пятнами сырости и наполовину скрытому вьющимся кустарником.
– Марджори Ли, - прочитала она.
– Тысяча восемьсот сорок четыре тысяча восемьсот семьдесят три. Подумать только! Умерла в двадцать девять лет. Милая Марджори Ли. Ты ее представляешь себе, Гарри?
– Да. Салли Кэррол.
Ее рука скользнула в его ладонь.
– Мне кажется, она была брюнетка, вплетала в волосы ленту и носила пышные юбки небесно-голубого или темно-розового цвета.
– Да.
– Какая она была душенька, Гарри! Так и видишь, как она стоит на террасе с колоннами, встречая гостей. Наверное, многие мужчины надеялись после войны найти с ней свое счастье. Только был ли такой счастливец?
Он склонился ближе, всматриваясь в надпись на камне.
– Про мужа ничего нет.
– Разумеется, так гораздо лучше. Просто "Марджори Ли" и эти красноречивые цифры.
Она приникла к нему, и у него перехватило в горле, когда ее золотые волосы коснулись его щеки.
– Правда, ты видишь ее как живую, Гарри?
– Вижу, - мягко согласился он.
– Я вижу ее твоими чудесными глазами. Ты прекрасна сейчас, и, значит, она тоже была такая.
Притихшие, они стояли совсем рядом, и он чувствовал, как слегка вздрагивают ее плечи. Набегал порывистый ветерок, трепал мягкие поля ее шляпы.
– Пойдем туда.
Она указала на противоположный склон холма с широкой луговиной, где на зеленом ковре побатальонно, в затылок выстроились бесконечные ряды серовато-белых крестов.
– Это конфедераты, - пояснила Салли Кэррол.
Они шли и читали надписи - там были только имена и годы жизни, а иногда вообще ничего нельзя было разобрать.
– Последний ряд - вон тот - самый грустный, там на каждом кресте только год смерти и надпись: "Неизвестный".
Она взглянула на него полными слез глазами.
– Не могу тебе объяснить, какое это все настоящее для меня.
– Мне очень нравится, что ты так относишься к этому.
– При чем здесь я? Это все они, вся эта старина, которую я пыталась сохранить в себе живой. Они были люди как люди, самые обыкновенные, если о них написали "неизвестный"; но они отдали свои жизни за самое прекрасное на свете - за обреченный Юг. Понимаешь, - голос ее дрожал, и в глазах стояли слезы, - люди не могут жить без мечты, вот и я росла с нашей, здешней мечтой. Это было очень легко - ведь то, что умерло, уже никогда не разочарует нас. Я просто тянулась быть похожей на них; все это уходит, глохнет, как розы в запущенном саду, только и осталось, что проблески рыцарства у некоторых наших мальчиков, истории, которые мне рассказывал сосед-конфедерат, и десяток стариков негров. Ах, Гарри, в этом что-то было, было! Я никогда не сумею объяснить тебе этого, но это так.
– Я все понимаю, - снова заверил он ее.
Салли Кэррол улыбнулась и вытерла слезы кончиком платка, торчавшего из его нагрудного кармашка.
– Милый, ты не расстроился? Мне здесь хорошо, даже если я плачу, - у, меня словно прибавляется сил.
Держась за руки, они медленно побрели прочь. Выбрав траву помягче, она потянула его вниз, и они уселись рядышком, прислонясь к развалинам низкой ограды.
– Скорее бы эти три старушки исчезли, - посетовал он - Я хочу тебя поцеловать, Салли Кэррол.