И стонал расстрелянный Растрелли,

И молчал казненный Казаков".

И еще одному человеку вечная моя благодарность. Мендл Лифшиц, пятидесятилетний поэт, кажется из Минска, возившийся со мной, как с сыном, и писавший (какое это вызывало у меня изумление!) по-еврейски, да, по-еврейски.

"А мазелтов! А мазелтов!

Ди гэст, ди фройнд, да шхэйнэм,

Ди юнге лайт, ди алтэ лайт

Унд алэмэн ин зйнэм".

Иногда меня навещал Карл, и мы плыли на арбе по солнечным улицам, и я все не мог привыкнуть, и удивлялся дувалам и арыкам, и женщинам с завешенным лицом, и тому, что знаменитый узбекский писатель Айни едет по городу на ишаке, а ишак маленький, и ноги Айни волочатся по земле.

Зной не спадал.

А в Омске, куда была эвакуирована моя будущая женя Лиля, трещали сорокаградусные морозы. На базаре продавались твердые круги молока. Пальцы в рукавицах мерзли. Ресницы становились длинными и алмазными.

Кто-то пошутил:

— Не вздумай лизнуть ручку двери — язык примерзнет.

Восьмилетняя Лиля не поверила и решила попробовать.

Язык примерз.

Она испугано дернула головой, сорвала кожицу, зaрeвела. Во рту долго стоял смешанный привкус крови и слез.

Семья ютилась в крохотной комнатушке. Но с районом повезло — дом находился напротив тюрьмы. По вечерам город погружался во тьму и в нем вершились темные дела. А улица перед тюрьмой была ярко освещена.

136

Дров уходило много. Поленница Нины Антоновны — лилиной мамы — лежала впереди, дедова сзади.

— Какая разница, — сказал дед, — будем топить сперва вашими.

Когда поленница кончилась, дед объявил:

— А теперь давайте топить каждый своими.

Квартира принадлежала двум полусумасшедшим старухам — Раечке и Клавочке.

Стоило посмотреть, как они завтракают на кухне! Раечка стучала ножом по стакану:

— Внимание!

Клавочка настораживалась.

— Передайте мне кристаллы!

И та послушно передавала соль.

Грязны они были невероятно. Лилина тетя вышла в коридор и ей показалось, что раечкино пальто шевелится. Она пригляделась и вскрикнула. По воротнику и вниз — до самого подола, широкой полосой тянулись вши.

Весной снег таял, и наклоненные к Иртышу улицы превращались в бурлящие потоки. Лиля томилась на краю панели и канючила:

— Дяденька, перенесите!

Как-то в воскресенье, заскучав, она включила радио и услышала песню о возвращении в родной город — первый привет от меня.

Настежь раскрыта знакомая дверь,

Свалена набок ограда…

Я возвратился, я дома теперь —

Лучшего счастья не надо!

В холод и зной

Ты был всюду со мной

В гуле военных тревог.

Помни, родной,

Я по-прежнему твой —

Я не вернуться не мог!

Эту песню мы с Дэдкой сочинили на пару и продали

137

эстрадной певице Анне Гузик — шумной и агрессивной женщине. По гостиничному коридору она проносилась как танк и в ее номере тут же начинался скандал.

Муж артистки — молодой глупый мужчина — больше всего любил наряжаться, и однажды чуть ли не со слезами пожаловался, что во время недавнего пожара у него сгорело четырнадцать костюмов.

Я лежал в неубранной комнате под потертым одеялом и думал:

— Зачем человеку четырнадцать костюмов?

БУСЯ И ДРУГИЕ –

Боже мой, кого я только не перевидал!

Останавливался в гостинице провинциальный еврейский театр, не помню откуда.

Режиссер, запальчивый и лохматый, уверял меня, что они гораздо лучше ГОСЕТа, что Михоэлс и Зускин — фигуры дутые, и в доказательство провел у меня репетицию. Поминутно вскакивал, бегал по комнате и шумел на актера:

— Идиот! Бездарь! Неужели нельзя выучить правильно хоть одну интонацию?

Приезжал на гастроли Борис Гольдштейн, которого в стране по старой памяти называла Бусей.

Поиграл он и у меня в номере.

Тогда я впервые подержал в руках скрипку Страдивари — простую, темную, без в сяких украшений.

Я испытывал почти благоговение, был очень осторожен, но когда я прикоснулся щекой к лакированной поверхности, Буся забеспокоился и быстро спрятал свое сокровище в неподходяще нарядный, расшитый серебряными узорами футляр.

Захаживал молодой скульптор Воробьев, симпатичный, но очень раздражительный. Девушка, за которой он нежно ухаживал, сказала ему: — Ну, пошли?