В неподвижности мысли сначала родились образы. Они были статичны и друг с другом никак не связаны. Я и запомнить их не мог, потому что ведь и память без мысли, без осознания мертва, как статуя.

В какой-то момент два образа сложились вместе, и это означало, что движение все-таки существует, хотя бы в форме простой физической интерференции. А потом я наконец понял, что живу.

Я ощущал себя статуей Командора, явившейся на свидание к Дон Жуану. Статуей, способной лишь гулко переставлять ноги и извлекать из гортани глухие, ничего не выражавшие звуки.

Леса не было. И травы на холме. И реки. Почему-то в эти первые мгновения я мог четко фиксировать лишь то, чего не было перед моим взглядом. То, что перед ним все-таки было, я начал видеть чуть спустя.

Поле Иалу. Место, где я появился на свет. Дверь в мир.

Я стоял на сухом островке среди болота. Странная мысль материализовалась, потной каплей скатилась со лба и потекла по груди: я пришел в мир заново? Зачем? Чтобы повторить свой путь и еще раз принять свое поражение?

Мне стало страшно, и, должно быть, этот страх окончательно стер пелену с моего сознания.

Я был здесь не один. На островках, отделенных от меня булькавшей жижей, стояли мои солдаты. Метальников усмехался, глядя как я пытаюсь счистить с босых пяток налипшую грязь. Раскина стояла, прикрывая свою небольшую грудь, и смотрела на меня тем же недружелюбным взглядом, какой у нее был, когда я пытался войти в лабораторию Подольского. Старый Абрам Подольский рассматривал меня исподлобья и думал о чем-то своем, а Виктор на соседнем островке был готов к прыжку — он знал, что ничего еще не кончено, а если говорить о нем лично, то все для него только начиналось в этом мире. Как и для Чухновского, которого собственная нагота смущала настолько, что он готов был врасти в землю, стать частью пейзажа, неодушевленным предметом без мыслей и памяти.

Антарм и Ормузд тоже были здесь — пожалуй, только они и были спокойны, потому что понимали происходившее.

— Ну что? — спросил я, обращаясь к мальчишке. — Все сначала? И какой же закон природы закинул нас на это поле? Боде-Тициус или Бойль-Мариотт?

— Ты сыплешь именами из прежнего мира, верно? — сказал Ормузд, к чему-то прислушиваясь.

Со стороны Калгана доносились глухие звуки — это разговаривали друг с другом жители на базарной площади. Интерференция звуковых и мысленных энергий создавала странный эффект — будто большие барабаны возвещали о начале то ли циркового представления, то ли большого сражения.

Я не хотел начинать все заново. Прежде я знал, что мне нужно в этом мире. Сейчас этой цели не существовало. Даэна не ждала меня, и все было бессмысленно.

На краю поля Иалу, по всему его немалому периметру появились темные фигуры, не то чтобы прозрачные, но какие-то смутные, будто энергии мысли было в них больше, чем вещественного содержания. Это были Ученые, среди которых я узнал Фая и Минозиса. Фай все еще казался мне похожим на Генриха Подольского, хотя теперь, глядя не столько на внешность этого человека, сколько в его суть, я понимал, что сходство на самом деле весьма относительное.

— Ариман, — сказал Минозис, я знал, что говорил именно он, но мне казалось, что все Ученые произносят слова в унисон, создавая странное впечатление хора а-капелла. — Этим людям тоже придется покинуть мир.

— Я не вижу здесь… — пробормотал я.

— И не увидите, — резко сказал Минозис, понимая, кого я имел в виду.

Он ошибся. Они все ошиблись. Даэна шла ко мне со стороны далекого леса — не шла, бежала, даже не бежала, а летела низко над землей, будто волшебница из детской сказки, вся в золотом ореоле — то ли это был спутанный ворох мыслей, то ли развевались на ветру ее замечательные волосы.

А следом за ней медленно выступал, полный собственного значения, человек, суть которого я знал. Генрих Натанович Подольский собственной персоной.

Подольский говорил со мной, направив в мою сторону тоненький лучик мысли, неразличимый, если смотреть со стороны.

— Я не мог прийти раньше, — думал Подольский, — извините. Я не помнил себя. Я жил. Моя память вернулась, когда вы потерпели поражение, когда ваша память застыла. Закон сохранения движения — остановив ваши воспоминания, Минозис, не подозревая о том, сдвинул с места мои.

— Даэна, — прошептал я. Слова Подольского многое объясняли, но проходили сейчас мимо моего сознания.

— Аркадий! Господи, Аркаша! Помоги мне, я не успеваю! — я узнал бы этот голос среди миллиона других, я знал этот голос еще когда был мальчишкой, потом слышал каждый день и иногда был уверен, что ненавижу его. Алена. Даэна?

Тремя большими прыжками — на самом деле это не прыжки даже были, а будто взмахи крыльев — Даэна перемахнула через болотную топь и, оказавшись на одном со мной островке, бросилась мне на грудь. Я прижал к себе свою жену и простил ей все, включая собственную неблагодарность. Глаза Алены. Губы Алены. Голос Алены. И самое главное, что было сейчас важнее всего, — память Алены.